Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Страница 44

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

16 января

«Я говорю себе: не думай, не думай. Неужели, Леночка, ты решила в ту субботу проделать тот же путь, что и в ночь с четверга на пятницу, за два дня до того? А ведь какой я дурак был, когда, выбежав в ту ночь за тобой, свернул налево, а не направо — к Театру Моссовета. Ведь театр — это свои, Театр ли это Моссовета, или какой другой, недаром все машины на съемки ждали тебя у служебного входа Моссовета, там ты назначала встречи, туда тебе приносили сценарии и пьесы. Я побежал налево, описал круг, но нашел-то тебя справа от театра, на лавочке. Я нашел тебя, и ты покорно пошла домой, легла спать и утром сказала:

«Как же мы любим друг друга». Мы завтракали и радовались, что завтра, в субботу, едем на дачу. В субботу.

Но ты не поехала.

Все. Я помню все. Как я мог уехать без тебя? А вот смог же. И — все».

17 января

«Могила твоя вся в снегу, белом и пушистом. Я положил шесть красных гвоздик. Феклистов сказал: «Как же гвоздики красивы на снегу, никогда не знал». Он воткнул в снег какие-то фиолетовые горные цветы с тонкими и колючими листьями. Два мандарина, зеленое яблоко, иерусалимская свеча. Твой покрытый инеем портрет. У папы никак не хотела гореть свеча, оставшаяся от моего соборования, а твоя, иерусалимская, горела. От нашего большого пучка, который ты зажгла в Храме Гроба Господня, оставались три свечи. Три последние свечи, которые ты держала в руках».

… Мне сегодня так хочется сказки, детской сказки про сон золотой…

Она увидела его мандарины и яблоко на своей могиле?.. Отличница Лена, которая во время ссоры бежала к театру, которая к театру пришла умирать…

Накануне был жаркий день, кожа жадно впитывала солнечные лучи. В том сне, в который она провалилась, не было ни конкретного места, ни времени, ни моря, ни солнца, ни возбужденного общества. Был только приятный легкий жар загорелой кожи и чувство покоя, защищенности. Значит, я дома. Лена сначала потянулась, потом открыла глаза. Белый гостиничный потолок, солнце пробивается сквозь темно-красную штору. На соседней подушке — русая голова. Поверх простыни, которой они укрыты, — сильная молодая рука. Олег. Он спит очень крепко, как она говорила, «без задних ног». Она повернулась и легонько провела рукой по выгоревшим прядям волос, коснулась кончиками пальцев загорелого плеча. Она вспомнила вечер, ночь. Они закрылись в номере, пили, ели фрукты, много смеялись, она все пыталась освободиться от того чувства скованности, которое преодолевала целый день. Они гуляли по набережной, заходили в кафе, целовались на пляже… Но ей все мешало: платье, босоножки, слишком яркое солнце, афиши, растяжки, постоянный звуковой фон знакомых, хорошо поставленных актерских голосов. Весь этот «Кинотавр». На берегу она сняла босоножки, пошла по горячей гальке, тепло поднялось прямо к сердцу. И вдруг кто-то рассмеялся неподалеку. Она оглянулась: группа актеров спокойно играла в карты, окружив себя бутылками с пивом. Но ей показалось, что они нарочито отвернулись, что они только что смотрели на них. Все вдруг поблекло. Ступни почувствовали только острые камни. Лена зябко поежилась, надела босоножки, синие глаза чуть расширились, как от боли.

— Пойдем в ресторан? — спросил Олег.

— Нет, купим чего-нибудь и пойдем в номер, у меня голова болит.

Пришли, задвинули плотно шторы, сели очень близко, так, что она чувствовала аромат его теплой кожи. Все вроде бы хорошо. Она протянула руки — встретила влюбленный взгляд. Отвернулась на секунду — вновь озноб.

— Я в ванную, ладно?

Она долго стоит под душем, ее ждет в постели любовник, а у нее вдруг зубы свело от тоски. Боже мой, она скучает по Сереже. Она завернулась в полотенце, вернулась в номер, вымученно улыбнулась Олегу, выплеснула в горшок с цветком недопитое шампанское из гостиничного стакана и торопливо налила себе водки. Сейчас. Сердце согреется. Теплая волна заставила ее рассмеяться, она бросилась к нему, порывисто прижала светлую голову. Мой мальчик.

— Ты меня любишь?

— Да. А ты?

— А ты?

— А ты?..

Им было хорошо, только она не помнит почти ничего. Просто знает, что им всегда хорошо в постели. Час, два, три… Она не думает о Сереже… Она думает о том, что не думает о Сереже. А потом наступает утро, ей еще тепло, приятно, но уже надвигается день. Уже надвигаются эти ужасные проблемы. Она действительно играла в «Странном времени» как в последний раз, как перед смертью. Но она всегда так играет. Она не ожидала такого провала. Ее номинировали на лучшую женскую роль, но она знала, что награды она не получит. Какая-то невидимая стена вдруг выросла между нею и всеми остальными. Или ей кажется? Ей улыбаются, что-то говорят, а в глазах только любопытство, только ожидание развития этой странной истории под названием «Странное время». И опять ходить больно, как по битому стеклу. И опять эта тревога, нетерпение. А в грозу впору креститься, как Катерине. Лена ненавидит себя за то, что ей все кажется предупреждением о наказании за грехи. Она презирает себя за то, что не умеет ловить миг счастья, за то, что, влетев в этот легкий, как ей казалось, роман, она тоскует по мужу. Нет, не по мужу. Они привыкли расставаться. Она тоскует по правде в их отношениях. Это было самым главным в их жизни.

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

21 января 1998 года.

«Кажется, что я попал в какое-то кино. Еще на кладбище промелькнуло, когда клал гвоздики на снег, что все это кино, и Феклистов Сашка, расчищающий снег рядом с могилкой, как бы намеком: видишь меня, а, Шерстюк, это ты меня в кино видишь, вот съемки закончатся, вернемся домой, а там Ленка пельмени нам приготовила.

Руки у тебя в муке, ты коснешься моих щек кончиками ладошек и поцелуешь в губы. Налетишь, как бабочка, и упорхнешь. Стук — и улыбнешься. Искорки из глаз попадут в сердце, ты тихо спросишь: «Любишь, Шерстюк?» — «Люблю».

— Не верю, — сказал я Сашке. — Понимаешь, я все знаю, но не верю. Я не сумасшедший.

— Конечно, нет. Понимаешь, она там, в театре: или на репетиции, или в кафе с кем-нибудь. Да мало ли где! Красная свеча у твоего портрета трещит, мама принесла кисель из вишен. Вишни с косточками…

Ты стоишь у нашей лужи по дороге в Михнево и ждешь меня. Мы идем пешком на электричку. 19 августа 1995 года.

19 августа 1997 года мы шли пешком на электричку.

Ты шла в последний раз. Сегодня я раскрутил пленку, отрезал два кадра, вставил в рамки, опустил в окошко, увидел, что ты меня ждешь у лужи, и прочитал в левом углу «95.8.19» На следующем слайде ты идешь мне навстречу в любимой нами березовой роще, за моей спиной поле, за которым Михнево. Вставляю в окошко неразрезанную пленку: «95.8.22», дача, Евгения Андреевна, Лелька, Никита, тебя нет, ты в Москве, может, на съемках. В кадре «95.8.23» большая, еще зеленая тыква. Тень, кусты. Потом дача со стороны сада, потом три яблока на красном столе, потом пруд, тот, рядом с нашей лужей. Пруд, где мы любили делать привал и собирать вдоль берега грибы. Мы называли его «озерцо».

Леночка, ну вот почему я тебя всегда ждал, я любил тебя ждать, да? Вечером я свешивался с балкона в Нью-Йорке, курил, проходил час, вдруг ты появлялась — какое счастье! — с пакетами в обеих руках. Сейчас будем ужинать, примерять покупки и смотреть, что же я за это время нарисовал. А сколько часов я провел на нашем балконе, в доме, где я сейчас пишу! Я любил тебя ждать? И даже последний год, глотая валерьянку? Господи, да все просто — я и сейчас тебя жду».

Между ними, вокруг них была территория любви. Лужа в Михнево, отель в Нью-Йорке, океан в Хоккайдо, Иерусалим, квартира на Тверской, поезд, самолет, скамейка в сквере у Театра Моссовета. Кажется, развези их по разные стороны земли, и они пойдут друг другу навстречу. И ни за что не разминутся. Между ними было магнетическое притяжение. Почему она так поступила? Зачем надорвала его сердце, истерзала виной свою душу, бросившись в эту связь с Олегом Васильковым?