Случайные встречи - Страница 19
— Да, — обычно отвечал я, — да, я, конечно же, помню. Но после того как вы столько размышляли над всем этим, к какому выводу вы пришли? Как же у вас получалось, что вы вот так исчезали? Что же это за удивительное исчезновение? Вы ведь не нарушали правил?
— Знаешь, — сказал Назарет, — в конце концов я пришел к выводу, что дело тут в христианстве. Ведь Христос тоже исчезал. Это — другое чудо. Ведь неспроста же мы первые приняли Иисуса. Дело тут в христианстве.
— Конечно, сэр, — обычно отвечал я, — но ведь ваши противники тоже были христиане, все как один.
Борец подымал на меня глаза, внимательно выслушивал меня, а потом говорил:
— Это правда. Но ведь мы, армяне, христиане, вот в чем дело. Иисус, конечно, поможет и христианам ирландцам, грекам, полякам, но только после того, как поможет армянам.
Мне так и не представился случай воспользоваться советом борца.
Во всяком случае, мне так кажется.
Но кто сказал, что я христианин? Что касается меня, то я считаю — или принимаешь религию, или нет, правда, отвергая ее полностью, ты погружаешься в пустоту. Случайные встречи с живыми святыми и сукиными детьми подстерегают нас на каждом шагу.
Холодным днем
Перевод Н. Бать
Здравствуй, М…
Сообщаю тебе, что в Сан-Франциско сегодня очень холодно и я замерзаю. В комнате такой холодина, что как только сяду писать рассказ, меня тут же сковывает холод, вот и вскакиваю и делаю зарядку. А это значит, что пора принимать какие-то меры для обогрева пишущих рассказы. Положим, иной раз в сильные холода я пишу очень даже здорово, а иной раз — ничего не выходит. Та же история и в самую распрекрасную погоду. Хуже нет, когда день вот так пролетает впустую, а рассказ не написан, потому сейчас и пишу тебе — сказать, что ужасно злюсь на погоду. Думаешь, я сижу в теплой, уютной комнате, в нашей солнечной Калифорнии, как ее принято называть, и про холод только сочиняю. Я сижу в очень холодной комнате, солнца нет и в помине, и говорить могу только о холоде, потому что холод — сейчас самое главное. Я замерзаю от холода и клацаю зубами. Интересно узнать, что же такое предприняла Демократическая партия для замораживания пишущих рассказы. Ведь все прочие сидят в тепле. А нам остается надеяться лишь на солнце, но зимой солнце ненадежно. Словом, попал я в переплет: хочу писать, а из-за холода не могу.
Прошлой зимой как-то среди дня выглянуло солнце, лучи его проникли в мою комнату, упали на стол и согрели и стол, и комнату, и меня. Я быстренько согнулся-разогнулся и сел писать рассказ. Но день-то был зимний — не успел я добраться до конца первого абзаца, как солнце опять нырнуло за облака, и опять я пытался писать в холоде. Рассказ так здорово получался, и я, хоть и знал, что он не будет напечатан, непременно должен был его дописать, но к тому времени промерз насквозь. Лицо посинело, руки-ноги еле двигались, до того застыли. Комната была полна дыма от выкуренной пачки «честерфилда», но дым и тот замерз. Облака дыма клубились вокруг меня, а в комнате не потеплело. Однажды за работой мне пришло в голову достать бочку и разжечь в ней огонь. Я решил сжечь полдюжины книжек из моей библиотеки и таким образом обогреваться, пока пишу свой рассказ. Нашел я старую бочку, приволок в комнату, но когда начал подыскивать книги, которые не жалко сжечь, — таких не нашлось ни одной. Книги у меня все старые и дешевые. Всего их около пятисот, и многие мне стоили не дороже десяти центов каждая, но когда я взялся подыскивать книги для топлива по заглавиям, так ни одной и не нашел. Была у меня толстая, тяжеленная книжища по анатомии на немецком языке — вот бы славно горела! — но стоило открыть ее и прочитать эти прекрасные слова: Sie bestehen aus zwei Hüftgelenkbeugemuskeln des Oberschenkels, von denen der eine breitere[6] и так далее, — как рука не поднялась ее сжечь. Слишком многого я от себя хотел. Немецкого языка я не знаю, из текста не понимал ни единого слова, но очень уж выразительно он звучал, такое просто невозможно предать огню. Года за два или три до того я купил эту книгу всего за пять центов, при том, что весу в ней фунтов шесть, как видишь, не прогадал бы даже, если б купил ее на топливо, и конечно, надо было вырывать из нее страницы и жечь.
Но я не мог этого сделать. В книге тысяча с лишним страниц, я собирался их жечь по одной, наблюдая, как сгорает каждая, но стоило мне представить себе, что весь этот текст уничтожается огнем, а этот точный язык исчезает из моей библиотеки, — я ничего не мог с собой поделать, я храню книгу по сей день. Бывает, устанешь читать великих писателей, откроешь эту книгу да и прочтешь на языке, которого не понимаешь: Während der Kindheit ist sie von bimförmiger Gestalt und liegt vorzugsweise in der Bauchhöhle[7]. Сжечь тысячу страниц такого языка? Даже помыслить об этом — святотатство! А я еще и словом не обмолвился о великолепных иллюстрациях!
Тогда я стал подыскивать дешевую беллетристику.
Как известно, такой литературы у нас — пруд пруди. Девять книг из десяти — дешевка, макулатура. Ну, думаю, в моей библиотеке наверняка найдется по меньшей мере с полдюжины такой дешевки, и я спалю эти книжки и буду греться и писать. И вот я выбрал шесть книг, по общему весу равных немецкой книге анатомии. «Том Браун в Оксфорде», продолжение «Школьных дней в Регби», под одной обложкой. В первой 378 страниц, во второй 430, так что все эти странички горели бы довольно долго, но дело-то в том, что я эту книжку так и не удосужился прочитать, и подумал: какое я имею право сжечь книгу, которую даже не прочитал. Хотя и похоже было, что проза эта ерундовая и сжечь ее вовсе не грех, я не мог этого сделать. Я прочитал:
«При первых ударах колокола шпиль башни дрогнул, покачнулся, а гулкий звон, то веселый, то скорбный, то жалобный, вылетал из узких окошечек прямо на грудь ласковому юго-западному ветру, что резвился вокруг старой серой колокольни Энгельборнской церкви».
Прямо скажем, проза не первоклассная, но и не так чтобы вовсе никудышная. И я положил книжку обратно на полку.
Следующая книга — Инез, «Сказание об Аламо», посвященная техасским патриотам. (Инез также автор книги «Беула» и еще «Св. Эльм».) Об этой писательнице знаю лишь одно: когда некая школьница принесла в класс книгу «Св. Эльм», ей сделали суровый выговор. Было сказано, что подобные книги развращают девушек. И вот я открыл книжку и прочел:
«Я умираю; и, чувствуя, что мне отпущено лишь несколько часов жизни, позволю себе говорить свободно и открыто. Быть может, кто-то сочтет, что я поступаю вопреки приличествующей моему полу скромности и сдержанности, но при создавшихся обстоятельствах, полагаю, это не так. Я люблю вас давно, и узнать, что мое чувство взаимно, для меня глубокая, невыразимая радость…» И так далее.
Подобная писанина до того чудовищна, что по-своему даже хороша, и я решил при первой возможности прочесть всю книжку. Читать скверную прозу тоже весьма поучительно для начинающего писателя. Поэтому сжигать плохие книги грех, пожалуй, еще больший, чем жечь хорошие.
Следующая книга — «Десять ночей в баре, и что я там видел» Т. С. Артура. Даже ее мне стало жалко сжечь. Авторы еще трех книг — Холл Кейн, Брэндер Мэтьюз и Эптон Синклер. Из них я прочитал лишь мистера Синклера и, хотя не пришел в восторг от его прозы, сжечь книгу все же не счел возможным: шрифт отличный и обложка красивая. По качеству оформления это у меня одна из лучших книг.
Словом, я не сжег ни единой страницы ни в одной книге и продолжал мерзнуть и писать. Время от времени я зажигал спичку — хотя бы напомнить себе, как выглядит огонь, ощутить само понятие тепла. Это мне удавалось всякий раз, когда я подносил спичку к очередной сигарете и, вместо того чтобы задуть огонек, давал ему подобраться к самым пальцам.
А ведь все очень просто: если хоть сколько-нибудь уважаешь само понятие «книга» и за что она ратует в жизни, если признаешь значение бумаги и печати, ты не можешь сжечь ни одной страницы ни одной книги. Даже если замерзаешь. Даже если сам пытаешься что-то написать. Не можешь, и точка. Слишком много от себя требуешь.