Случайные встречи - Страница 16

Кто бы он ни был, скоро я его увижу.

Я поднялся на второй этаж и увидел табличку «Макарони ревью». Тихонько постучал, подождал, потом дернул за ручку. Она повернулась, и я вошел.

Маленькая, очень суетливая женщина с безумными глазами и крепкими мускулами взглянула на меня, а мужчина с жалкой седой бороденкой, как на портретах Ван Дейка, стоя через стол от женщины, но не потому, что он играл с ней в пинг-понг, а потому, что копался в каких-то раскрытых книгах и длинных кондуитах, этот жалкий мужичонка не только взглянул в мою сторону, но и удостоил меня фразой:

— К Папулиусу?

— Да, по объявлению.

— Он будет через час, зайдите через час.

— Место еще есть?

— О да, да, да, — ответил мужчина, — еще есть.

— В объявлении говорилось, что нужен писатель.

— Да, да, совершенно верно. Поговорите об этом с господином Папулиусом.

Я пришел через час. Папулиус принял меня с распростертыми объятиями и сказал, что ему предстоит нанести кое- какие визиты и он возьмет меня с собой. Он поехал на макаронную фабрику на Норт-Бич. Там он говорил без умолку, но за рекламу на целую полосу в следующем номере «Макарони ревью» выудил у владельца не сто, не пятьдесят и даже не сорок долларов, а тридцать!

Папулиус хотел, чтобы я сам научился делать эти визиты и уговаривать фабрикантов помещать рекламу в нашем журнале, шесть номеров которого он показал мне еще в машине.

Журнал состоял из сорока довольно плотных больших страниц, и на большинстве были рекламы.

— Только в Сан-Франциско восемьдесят четыре фабрики по производству спагетти и макарон, — сказал мне Папулиус не без удовольствия. — И «Макарони ревью» — единственный журнал, в котором они могут печатать свою рекламу. Когда я прихожу к новичку и открываю журнал, у него прямо глаза на лоб лезут. Ну а что я ему говорю, ты сам слышал.

— Да, вы сказали, что непременно напишете о его компании.

— Вот именно, а ведь ты писатель. На этих листках я записал его имя и кое-какие данные. Напиши о нем. Слов сто достаточно. Просто скажи, что у него прекрасная чистая фабрика на Колумбус-авеню, дом 142, что он выпускает свою макаронную продукцию уже восемь лет, уже восемь поколений его рода занимаются этим делом. Ну что-нибудь такое.

— Хорошо, сэр, — ответил я, потому что он еще не подошел к денежному вопросу, и я подумал, что если он увидит, какой я понятливый и как стараюсь, он станет платить больше. Но он вообще не заговорил о плате, и я уже был готов на любую.

Мы проехали на его стареньком «оверленде» еще четыре квартала: Папулиус решил повторить свою операцию, но на этот раз фабрикант сказал:

— Я не нуждаюсь в рекламе, мои дела и так идут прекрасно.

— Престиж! Престиж! — кричал Папулиус. — Вот почему нужна реклама!

Но тот махнул рукой:

— Не нужна, не нужна, — и ушел.

— Я сам виноват, — заметил Папулиус. — Надо было не так. Учись на моих ошибках. Мне надо было поговорить о его матери. Запомни, с некоторыми сильными мира сего надо говорить об их мамах, тогда они начинают тебя слушать. А он просто не захотел меня слушать.

Заглянув еще в дюжину мест и вырвав еще два заказа на рекламу, мы вернулись к нему в офис. Он тут же стал кому- то названивать:

— Алло, это вы, дантист? Ко мне приедут гости из Сакраменто к ужину. Мне нужно снять камень с зубов, прямо сейчас. Не теряя времени, приду через пять минут. — Он бросил трубку. — Ты знаком с господином и госпожой Густенхауз? — спросил меня Папулиус.

А я подумал: «Официально нет, но что в этом плохого?» Папулиус уже кричал:

— Эй, вы, двое, идите сюда!

Они не вошли, они вбежали.

— Я хочу познакомить вас с моим писателем, вот с этим парнишкой. Он собирается писать и выколачивать заказы. Скажи господину и госпоже Густенхауз, как тебя зовут.

Я быстро назвал свое имя. Маленький возбужденный муж и маленькая болезненная жена кивнули в ответ. А Папулиус закричал:

— А теперь за работу!

И они побежали рысцой обратно в свой крохотный закуток в приемной.

— Что они делают? — спросил я.

— Кто их знает, — ответил Папулиус. — Понятия не имею. Я пустил их к себе, они живут у меня бесплатно, открывают дверь, отвечают на звонки, когда меня нет, кажется, разводят собак. Да они и сами похожи на собак. Так вот, располагайся, кабинет, стол, пишущая машинка к твоим услугам. Напиши что-нибудь для «Ревью». Завтра прочту.

И он вышел — снять камень с зубов до ужина.

После его ухода господина Густенхауза с женой рядом не оказалось, и я сотворил нечто, что счел литературным эссе о пище, зерне, муке, воде, соли, открытии новых способов применения муки, об Италии и макаронном чуде — все это втиснулось в какую-то тысячу слов.

Я перечитывал свой труд, когда в контору вошли супруги Густенхауз. Вытащили из проволочных корзин листки бумаги и принялись верещать.

Выяснилось, что и вправду они разводили собак, только очень редких пород, а не обычных.

Они показали мне снимки своих трех подопечных, и собаки удивительно походили на супругов Густенхауз.

— Можно мы почитаем, что вы сочинили? — спросил муж. Они читали, стоя рядом. — Конечно же, вы писатель, но ему нужно совсем другое.

Прочитав на следующий день мое эссе, Папулиус объявил:

— Великолепно, станешь гвоздем номера, а сейчас пойдем на дело.

Через три дня я перестал туда ходить, перестал и все тут, он не платил ни копейки, а я расхотел зарабатывать на жизнь, выманивая деньги на рекламу макарон у чувствительных господ, которые не в силах устоять перед соблазном поместить в прекрасном журнале рекламу на целую полосу и всего-то за двадцать пять долларов и пятьдесят центов.

32

Папулиус не был единственным экземпляром подобного сорта. Были и другие, их объединяла уверенность, что в годы национального кризиса они смогут найти способ вывернуться и дать ход самому безнадежному делу.

То были одиночки разных покроев, одиночки, даже если они оказывались в подчинении и должны были соблюдать правила «большой политики». Даже когда им вручали письменную инструкцию о том, что и как им следует делать, они умудрялись все переиначивать на свой лад.

В 1922 году Волинский с «Постэл телеграф» с центром во Фресно был всего лишь разъездным аварийным монтером из Денвера, он орудовал по всему побережью Тихого океана согласно инструкциям, которые ежедневно передавали по телеграфу из Денвера в Нью-Йорк.

Ему было тридцать четыре, а мне четырнадцать, мы были почти одного роста — около пяти футов семи дюймов; правда, я был кожа да кости, а он — само здоровье.

Он обожал вкалывать на полную катушку, слушая, как кто- то шутит и смеется, или сам шутил и слушал, как кто-то смеется.

Он был самый быстрый телеграфист в мире — так считали другие телеграфисты Фресно, и поразительно умел отстукивать азбукой Морзе важные телеграммы из трудных слов и чисел, одновременно громко и оживленно болтая.

Удивительная способность сосредоточиваться на двух вещах сразу!

И хотя его прислали со стороны проверять, как обстоят дела во Фресно, и уже потому его могли бы недолюбливать, его любили все — начиная с управляющего Дж. Д. Томлинсона и кончая самым новеньким рассыльным, то есть мною.

Он исполнял обязанности телеграфиста, отправляя и получая телеграммы, только когда их накапливалось слишком много: не хотел, чтобы упал престиж фирмы; главное ведь — скорость, с какой телеграммы принимались, передавались и доставлялись адресату; к примеру, на телеграмму из Фресно в Нью-Йорк уходило меньше двадцати минут.

Тогда междугородные переговоры по телефону не были в моде. Они стоили гораздо дороже, чем телеграммы, да и слышно было совсем плохо.

В настоящие обязанности Волинского входило изучить положение дел в нашем районе, и особое внимание ему следовало обратить на масштабы действующей телеграфной связи и на ее потенциальные возможности, которые все росли.