Случай Эренбурга - Страница 42
Это, разумеется, всего лишь гипотеза, и я никому ее не навязываю. Но…
В то время моя жена работала на радио. Точнее — в КРВ, Комитете радиовещания. Этих комитетов у нас тогда было два: КРВ (Комитет радиовещания) и КРИ (Комитет радиоинформации). КРИ вещал на Советский Союз, а КРВ — на заграницу. Жена работала в КРВ, в Корейской редакции.
Корейская редакция, еще недавно бывшая одной из самых заштатных, в то время — нежданно-негаданно — вдруг вышла на передовую линию огня: в Корее началась война. Южную Корею поддерживали американцы, а на стороне Северной воевали так называемые китайские добровольцы. Мы в войну пока не втягивались, но от этой — очередной — сталинской авантюры не так уж далеко было до начала третьей мировой, в вечном страхе перед которой все мы тогда жили.
Итак, жена работала в Корейской редакции. А заведовал редакцией человек по фамилии Сметанин.
Фамилия эта была хорошо мне знакома, и, когда жена как-то обмолвилась, что непосредственного ее начальника зовут Николай Арсеньевич Сметанин, я удивленно переспросил:
— Сметанин? Неужели тот самый?
Обувщик Сметанин в 30-е годы был знаменит почти так же, как Стаханов или какой-нибудь там Кривонос. Это он кинул клич, поддержанный сперва массами трудящихся, а потом уже партией и правительством: «Ударники в дипломатию!» (Наподобие знаменитого горьковского лозунга: «Ударники в литературу!»)
Самого Сметанина, в благодарность за почин, сразу назначили послом — то ли в Японию, то ли еще куда. Но ничего хорошего из этого его почина, кажется, не вышло. Во всяком случае, в мемуарах Риббентропа об одном таком «сметанинце», отправленном послом в Германию, я прочел: «Этот новый русский посол очень талантливо притворяется идиотом. Но нас он не проведет».
Выяснить, был ли заведующий Корейской редакцией КРВ «тот самый Сметанин», мне не удалось. Но это, в сущности, было не так уж и важно. Далее если это был всего лишь однофамилец того Сметанина, ясно было, что он, как было сказано в одном рассказе Зощенко, «кавалер и у власти», а стало быть, знает то, чего нам, простым смертным, знать не полагается.
И вот этот самый Сметанин однажды, уходя из редакции (перед отъездом то ли в отпуск, то ли в какую-то длительную командировку), буркнул моей жене (собственно, женой моей она тогда еще не была, мы только собирались пожениться):
— Проводите меня. Мне надо с вами поговорить.
Разговор у них был короткий. Строго говоря, это был даже не разговор, а одна-единственная фраза. Но сказана она была в самом категорическом тоне и — с большим нажимом.
— Можете спать со своим Сарновым, сколько вам угодно, — грубо сказал он. — Но не вздумайте выходить за него замуж.
Кажется, этой директивой он не ограничился, а еще и поручил своему заместителю под каким-то предлогом отобрать у нее паспорт и спрятать его, чтобы, воспользовавшись его отсутствием, она не побежала со мною в загс.
Будущая моя жена истолковала этот разговор в том смысле, что наш брак, если он состоится, грозит ей какими-то служебными неприятностями — не более того. (В самом худшем случае — уволят.)
Но я почуял в этом предупреждении Сметанина нечто более серьезное, чем просто нежелание, чтобы его сотрудница испортила себе анкету.
Как бы то ни было, предупреждение не помогло. Спрятанный паспорт она у сметанинского заместителя выманила, и в загс мы побежали. Единственная уступка, которую мы сделали обстоятельствам, состояла в том, что брак наш мы — до поры — решили держать в тайне (не от сотрудников жены по Корейской редакции, а главным образом от моих родителей). Чтобы тайна эта раньше времени не выплыла на свет, регистрируясь, жена сохранила свою фамилию, хотя сотрудница загса предупреждала:
— Имейте в виду, с разными фамилиями у вас в жизни будет много неудобств. А если вы не возьмете фамилию мужа сейчас, потом это сделать будет гораздо труднее: вам придется тогда уже менять свою родовую фамилию, а это… вы даже представить себе не можете, какая это морока…
Но на все эти будущие трудности нам было наплевать, нам хватало и настоящих. (Жить не на что и, в сущности, негде. Как отнесутся к моей женитьбе родители — неизвестно, а ведь рано или поздно придется им признаться: не вечно же мы будем держать наш брак в тайне…)
При том что я — как уже не раз было сказано — если и не понимал, то чувствовал, какое будущее готовит мне мое родное государство, реакция родителей на наш тайный брак (если тайна вдруг выйдет наружу) пугала меня гораздо больше. Этот мой страх разоблачения был так велик, что однажды, представив себе, как теща звонит родителям и радостно сообщает им, что «наши дети поженились», я, мало чего соображая, не нашел ничего лучшего, как перерезать телефонный провод в нашей коммунальной квартире.
Этот мой страх был куда сильнее, чем страх перед грозящей нам депортацией, о которой так много тогда говорили. В отличие от того, этот был ужасающе конкретен. При мысли, что родители узнают, меня кидало в холодный пот. А слухи о каких-то там строящихся бараках и запланированных процентах смертности были для меня совершенной абстракцией.
Ну, а что касается жены, то она о таких глупостях вообще не задумывалась. В голове у нее звенело, и суровое предупреждение Сметанина на нее и вовсе никакого впечатления не произвело. В продолжение всего этого их короткого разговора она думала только об одном: как бы выманить «у них» свой паспорт и, воспользовавшись отсутствием шефа, успеть до его возвращения из отпуска зарегистрировать наш брак. А там — будь что будет!
Это «будь что будет», как я уже сказал, менее всего имело в виду слухи о строящихся в Биробиджане бараках. Дальше мыслей об увольнении по сокращению штатов (что в конце концов и произошло) опасения ее не шли.
Но это был еще только 1951 год.
А год спустя обстановка там у них, в Корейской редакции, была уже иная.
Уже несколько раз Зина, их редакционная секретарша, ни с того ни с сего вдруг подходила к ней и гладила ее вечно растрепанные волосы:
— Бедная вы наша. Нехитрая вы очень. Вам бы сейчас развестись! Ну были бы вы нехорошая… Замуж вас возьмут, не бойтесь!
— Зиночка, вы что? Почему это меня должны брать замуж при живом муже?
— Будто не понимаете? У нас в войну двух девушек выслали. А они только путались с немцами, не регистрировались даже!
— Бог с вами, Зина! При чем тут немцы? И при чем тут я?
— Не знаете, что ли? Всех евреев высылать будут. И вас с вашим, конечно, тоже прихватят.
Вот эту Зину я и беру в свидетели. И ее свидетельство для меня гораздо весомее любых документов — как найденных, так и тех, которые, возможно, еще найдутся. (Или так никогда и не отыщутся.)
Вы спросите: почему? Почему какой-то глупой и невежественной Зине, не умеющей понять разницу между девушками, которые путались с немцами, и моей женой, я верю, а историку, прочитавшему тьму книг и изучившему тонны архивных документов, — не верю?
Один — главный — ответ вы уже знаете: потому что эта Зина была моей современницей. Она (как и я) жила и то время, дышала тем воздухом, кожей чувствовала, что происходит вокруг и куда все это движется.
Но есть у меня еще один ответ на этот вопрос. Вернее, еще один аргумент, подпитывающий мое недоверие к высокоумным доводам историков, глядящих на то давно прошедшее время, в котором я жил, из нынешнего.
Документ для историка — что говорить! — вещь первостепенной важности. Но, во-первых, как говорил Тынянов, не вся жизнь документирована. А во-вторых, документ, если не уметь его прочесть, может ввести в обман ничуть не хуже, чем самые недостоверные и ложные слухи.
Вот, например, известно, что на пленуме ЦК, собравшемся после только что закончившегося XIX съезда, произошли весьма важные перемены в составе партийной верхушки. Вместо Политбюро, в состав которого входили одиннадцать партийных «вождей», был образован Президиум из 25 членов. То есть старые вожди были как бы уравнены с новыми, народу почти неизвестными. Сделано это было Хозяином, конечно, с далеко идущей целью: пришла пора менять соратников. (А уж какими способами он привык их менять, мы знаем.) Первыми жертвами должны были стать Молотов и Микоян: они не только не были введены в учрежденное на том же пленуме Бюро Президиума, но о них, как рассказывали, Сталин высказался в весьма резких тонах, чуть ли даже не обвинил их в шпионаже.