Словацкий консул - Страница 9

Пауза.

— Вот такие дела. Твой друг-казачина по-прежнему трахтенберг. А ты?

— Молодой папа.

Я присел, чтобы взяться за проволоку.

На раскаленном московском асфальте, что помню четко, кроме наших американских окурков, осталось два продавленных круга.

В Париже я вспомнил, что не забывал о Лавруше и в Москве, где после той встречи у метро прожили мы с женой еще года четыре. На Западе период тогда уже получил свой политический термин: стагнация.Застой. Накопление энтропии.

Оказавшись на свободе, принялся восстанавливать структуру моментов неподвижности. Потом, поскольку парижская жизнь оказалась рваной, как пунктир, одних переездов с квартиры на квартиру за семь с лишним лет было тринадцать по счету, я забросил свои ретроспекции. Но наткнулся, разбирая архивный хаос, на запись одного момента, имеющего отношение, правда, скорее, ко мне.

Итак: середина 70-х, ЦДЛ, который был в особняке на Поварской, — тогда Воровского.

Подвальное кафе.

За столиком персонажи, собравшиеся по случаю возвращения начальника из-за границы. Всем за сорок, кроме однорукого ветерана Гирша и меня — в мои 27. Возраст гибели Лермонтова. Начальник, с неохотой про такую мелочь, как месяц в соцстране: «Что там рассказывать… Ну, пивка попил». — «И как? С шестьдесят восьмого года не испортилось?» — «Не сказал бы. По-прежнему холодное». Все поразились, конечно. Холодное пиво! «Неужели?» — «Повсюду. Другого там не подают». Начальник рангом меньше, но с белой «волгой» и прозвищем «Плейбой», позволил как ровесник: «Трахнул там кого-нибудь?» — «Всенепременно». — «Скольких?» — «Да-а…» Все замерли, заранее прикидывая, как отнестись к невероятной цифре, но начальник признался не только честно, но и с некоторой виноватостью, то ли за количество, то ли за то, что было искушение объегорить:

«Двух всего». Все равно все смотрели с восхищением. Ибо за кордоном! Акт доблести. Двукратной! Начальник долил «жигулевского», дожевал колбасу: «Но не местных. Брюнетку и блондинку. Одна американка, другая немка». — «Американка? — поразился ветеран войны Гирш, для которого советский стратегический термин «основной противник» был чем-то субстанциальным, распространяясь и на сферу личной жизни, к которой, как ни крути, но относилась и предосудительная категория «случайных связей». — То есть, из Соединенных Штатов?» — «Ну и что?

А немка была из ФРГ. Обеим кончил в волосы». Потрясенное недоумение. Верный друг начальника, поэт по фамилии Горюшкин, позволил себе: «То есть?..» — «На голову. В прически, ну!»

Ветеран, хоть и прошедший войну, но человек былой сексуальной культуры, бросил на меня взгляд, а затем, извинившись, поднялся и пошел к выходу, хотя до конца перерыва еще было время. При ходьбе он загребал левой рукой; правый рукав пиджака был выглажен и незаметно пришпилен, чтобы не выскакивал из кармана.

Те, кто остались, пребывали в сложном шоке. Во-первых, конечно, выбор места начальственных эякуляций. Странность на грани извращения. Но не только.

По долгу службы начальник принимал участие в международном форуме по проблемам взаимопроникновения славянских культур. Но какова была природа взаимопроникновения с соучастницами форума из ведущих стран агрессивного блока НАТО, которым бесспорный славянин наш, «ярославский мужик», как о себе он говорил, в результате подмочил прически? Как ни крути, а в закордонной эскападе нашего начальника было нечто смущающее. Нечто агрессивно-патриотическое.

Чего бы не осудил ни Генштаб, ни ГБ, придись им заниматься разбором подобных «контактов с иностранцами». Возможно, у него есть допуск?

Форум был, кстати, в Братиславе.

Еще пивка, еще белорыбицы. Толстыми пальцами. Пережевыванием скрывая улыбку превосходства над убогой сексуальной географией погруженных в молчание собутыльников.

И я не выдержал:

— Друг у меня, кстати, там живет.

— Ну да?

— Вместе учились. Ходок был такой, что, наверное, там он не меньше, чем пол-Братиславы.

Сказал наугад — чтоб досадить начальнику.

Оказалось — как в воду глядел.

В столице Баварии, куда мне, на адрес тогда еще не дружественного, а тотально подрывного радио, Лавруша стал неожиданно писать из Братиславы, появился он со своим соратником. Тогда был странный момент — Горбачеву воспротивились «братские» страны. Берлинская Стена только что пала, но держалась еще социалистическая Чехословакия, во второй столице которой с таким славным названием, пусть несколько и отдающим захолустьем, последние лет пятнадцать проживал Лавруша — и если не совсем спокойно, то вполне приватно. Теперь же он стал активистом. Членом Группы борьбы за перестройку.

Не без труда, но оторвались в Вену. Якобы в командировку по производственным делам. Оттуда — нелегально — в Мюнхен. В пресловутом «осином гнезде», как контрпропаганда величала «Радио Свобода», ведал я исключительно вопросами культуры, однако посланцы словацкой перестройки, которых я встретил на Хауптбанхоф, держались так, будто приехали за инструкциями в ЦРУ.

Соратник был резко моложе. Угрюмый и крепкий. Тоже из русских. Тоже семья в Братиславе, но меньше, чем у Лавруши, который там стал многодетным. За бутылкой шнапса, которую распивали они без меня, соратник решил перебросить судьбу перестройки в Словакии на плечи Лавруши. «А сам куда?» — «Куда посоветуете». — «Сам, — сказал я, — решай». — «Давно уж решил».

Хмурым утром высадил его у ближайшего участка, где в приватном порядке русский выбрал свободу. Тогда это выглядело так — немецкая полиция передавала тебя американцам, которые перебрасывали невозвращенца за океан. Забегая вперед, скажу, что Лаврушин соратник не прогадал. Через два года, когда встал в Штатах на ноги в качестве водителя-дальнобойщика, к нему выпустили и семью, поскольку к тому времени все решительно переменилось.

Но в тот момент, когда, задымив нашу кухню своими тошнотворными сигаретами, визитеры сидели за шнапсом, предугадать было нельзя. К тому же Лавруша боялся искушать судьбу. До поры до времени ему фартило. В братской стране жил сначала, как тот зять из песни Галича: с топтунами под окнами. Но пусть и топтуны, налево все же хаживал. И околачивал, как мог. До страшного момента, когда словацкая супруга, она же дочь всемогущего Микулаша, накрыла Лаврушу с прекрасной юной незнакомкой. Под супружеским к тому же балдахином («таким полупрозрачным, знаешь?»). Сразу все рухнуло. После развода низко нажимала на папашу, чтобы коварного изменника выставили восвояси — обратно в Союз. Но, зять не зять, а нравился по-мужски Лавруша Микулашу, который, мстительной дочке вопреки, помог ему остаться в Братиславе и выправить чехословацкий паспорт (федерация Чехии и Словакии тогда была неразлучна, как словосочетание «город и деревня»). Вторым браком чехословак Лавруша венчался уже по любви. Вторая словачка — из нормальных, из бедных — в ускоренном темпе родила ему четверых. После чего все повторилось. Нет, на сей раз не застукали. Под непрерывным напором Лавруши, отрицающим все мигрени, отказы и табу на законных, как представлялось ему, семейных основаниях, изнуренная супруга обратилась в лоно церкви. Там ей объяснили, что можно делать в постели, а чего — ни под каким предлогом. Жизнь Лавруши стала невыносимой. А тут еще столько ртов. Накормить, одеть, обуть…

Миссия миссией, но прежде всего в Мюнхене надо отовариться.

Блошиный рынок понятие, скорей, французское; в Западной Германии, процветающей не просто, а спесиво, наличие чего-нибудь в этом духе трудно предположить. Но были, были. В Мюнхене, во всяком случае. Под названием «фломаркт», где «фло» — блоха. Власти столицы свободной Баварии с этим боролись. Принципиально — не только из брезгливости и гигиены. Воскресная торговля, пусть и по мелочи, дело не богоугодное. К тому же подрыв экономики. Через несколько лет власти Мюнхена победили, но в то время, когда появился Лавруша, еще только собирали силы.

— Так, — ответил Лавруша… — Толкучка?