Слова Будды - Страница 8

Я ел пищу только из одного дома – и только один кусок оттуда. Или я ел пищу только из двух домов – и только два куска из них; или же я ел из семи домов, и из каждого дома только по одному куску. Я питался из одной лишь чашки, или только из двух чашек, или только из семи чашек одновременно. Я принимал пищу только раз в день, или раз в два дня, или раз в семь дней. Так жил я, предавшись практике упорядоченного питания с установленными перерывами – даже до полумесяца.

Я питался только овощами, только просом, диким рисом, даддулой, водяным крессом, шелухой риса, рисовой накипью, корнями кунжута, травой, коровьим навозом. Я питался лесными корнями и плодами; я поддерживал свое существование падающими плодами.

Я носил грубую одежду; я носил одежду из конопли с другими вещами; я одевался в саван; я одевался в тряпье; я носил одежду из коры; я одевался в шкуры антилопы, в одежду, сшитую из обрывков шкуры антилопы; я носил одежду из волокон травы куша, из луба, из остриженных волос, власяницу из человеческих волос, власяницу из конского волоса или из перьев филина.

Я выдергивал волосы на голове и на лице и продолжал практику. Я все время стоял, отказываясь садиться. Я оставался в положении на корточках и так продолжал борьбу. Я лежал на ложе из колючек; я жил, следуя привычке омываться три раза в день, входя в воду.

Вот так я жил, предаваясь разнообразным способам вновь и вновь терзать свое тело. До такой степени, о Сарипутта, был я предан покаянию.

И вот до чего доходил я в строгости своей жизни, о Сарипутта. Грязь многих времен года собиралась на моем теле, совершенно так же, как наружный слой коры на дереве. Я был похож на пень дерева тиндука, о Сарипутта, покрытый наружными слоями коры в течение бесчисленных периодов времени. Но ни разу не подумал я в глубине души: «О, хоть бы стереть эту пыль и грязь своими руками!» или: «О, хоть бы кто-то сделал это для меня!» Я никогда не думал о таких вещах. Вот до чего доходил я, о Сарипутта, в суровости своей жизни.

И вот как далеко заходил я, о Сарипутта, в своей осмотрительности. Я был внимателен, когда уходил и приходил. Я проявлял милосердие даже к капелькам воды, думая так: "Да не буду я виновен в насилии, в причинении вреда крошечным живым существам, которые обитают (в этой капле)". Вот до чего доходил я, о Сарипутта, в своей осмотрительности.

И вот до чего доходил я в соблюдении уединенности. Я удалялся в лесную чащу, я скрывался в ней и жил там. Когда я видел пастуха, или стадо, или людей, косивших траву, или того, кто собирает хворост, или обитателя леса, тогда я бежал от них, переходил из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм. И почему это? Чтобы они, Сарипутта, не увидели меня или я не увидел их. Как дикий лесной зверь, о Сарипутта, увидев человека, бежит прочь из леса, скрывается из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм, – точно так же убегал и убегал я прочь, чтобы они не увидели меня, чтобы я не увидел их. Вот до чего доходил я в практике уединенности.

Далее, о Сарипутта, там, где оказывались коровники, в которых находились коровы, когда пастухи уходили, я подбирался туда со своим горшком для воды и подбирал испражнения телят – молодых и сосунков. Пока у меня продолжали появляться испражнения, я питался даже собственными испражнениями, о Сарипутта. До таких крайностей доходил я, о Сарипутта, что питался нечистотами.

Затем, о Сарипутта, я скрылся в ужасной лесной чаще и жил в этой чаще. Настолько были велики ужас и отвращение перед этим проклятым лесом у людей, что каждый человек, страсти которого не были успокоены, входя в него, испытывал такую боязнь, что даже волосы на его теле поднимались дыбом.

Затем во время холодных, морозных ночей между восьмыми числами (лунного месяца), ночей, когда падал снег, – во время этих ночей я оставался на открытом воздухе, а дни проводил в лесном укрытии. И в последний месяц жары я оставался днем на открытом воздухе, а ночью в лесном укрытии. И вот, о Сарипутта, мне пришли в голову эти странные стихи, которых я никогда не слышал:

И затем снова, о Сарипутта, на поле, куда бросают мертвые тела, я ложился для отдыха на костях трупов. Пастухи подходили ко мне, даже плевали на меня, даже мочились, забрасывали меня грязью и даже совали мне в уши соломинки. Все же, о Сарипутта, я не могу припомнить, чтобы у меня появилась против них хоть одна злая мысль. Вот как далеко доходил я, о Сарипутта, в своем прощении».

(«Маджджхима-никая» I, 77–79)

(Учитель описывает брахману свои первые переживания в упомянутой выше борьбе:)

«Тогда, о брахман, подумал я: "Предположим теперь, что в эти ночи, достойные внимания и заметные, в пятнадцатый и восьмой дни (лунного месяца), – предположим, я проведу их в лесном святилище, в святилище парка или рощи, в ужасных местах, где волосы встают дыбом, и сделаю эти святилища своим ночным приютом, чтобы мне можно было пережить самому весь этот неудержимый страх и ужас".

И вот, о брахман, на следующий раз, когда подошло время, я так и поступил и сделал эти святилища своим ночным приютом. Когда я находился там, случилось так, что ко мне подходил олень, или павлин бросал вниз ветку, или ветерок шевелил кучу опавших листьев. Тогда я думал: "А вот оно! Вот наступает этот неудержимый страх и ужас!" И тогда, о брахман, пришла мне на ум мысль: почему же я пребываю таким образом в постоянном страхе и опасении? Попробую я подчинить своей воле этот неудержимый страх и ужас, когда он приходил ко мне. Так я ходил взад и вперед, чтобы этот неудержимый страх и ужас пришел ко мне. И вот, не останавливаясь, не ложась, а просто шагая взад и вперед, я подчинил своей воле этот неудержимый страх и ужас.

И снова, когда я стоял спокойно, он пришел ко мне. Но я не шагал взад и вперед, не садился и не ложился, но просто стоял; так я подчинил его своей воле. И снова, когда я сидел, он пришел ко мне. Но я не встал, не стал ходить, не ложился, а так же сидел – и подчинил его своей воле. Потом он пришел ко мне, когда я лежал. Но я не сел, не встал, не ходил взад и вперед, а продолжал лежать; и лежа я подчинил этот неудержимый страх и ужас своей воле».

(«Маджджхима-никая» I, 20, I)

(Здесь он описывает свою дальнейшую борьбу за просветление джайну Саггаку, которого он называет его титулом.)

(а) Прекращение дыхания: «Тогда я сказал себе: „А что, если теперь, стиснув зубы и прижав язык к небу, я удержу и подчиню своей воле ум и таким образом разрушу его?“

И вот, Аггивессана, стиснув зубы и прижав язык к небу, я усилием воли старался удержать и подчинить ум, чтобы разрушить его. И когда я так боролся, о Аггивессана, от усилий пот полился у меня под мышками.

Подобно тому как если бы сильный человек схватил слабого за голову и плечи старался согнуть его, сдавить и сломать, – так точно боролся и я.

Таким образом, Аггивессана, моя энергия стала упорной и непрестанной. Так было установлено подлинно невозмутимое внимание; но тело мое содрогалось, оно не успокоилось при помощи этого средства, ибо я был подавлен напряжением своей болезненной борьбы. Но даже такие болезненные ощущения, как те, которые появились, не могли овладеть моим умом и подчинить его.

Тогда, о Аггивессана, я сказал себе: "А что, если теперь я буду практиковать сосредоточенность на подавлении дыхания?"

Соответственно я прекратил вдохи и выдохи через рот и ноздри. Затем, со сжатым ртом и закрытыми ноздрями, я услышал раскатистый шум в ушах – это уходили жизненные ветры. Подобным звуку мехов кузнеца, раздувавшего горн, – таким был раскатистый шум в ушах, вызванный жизненными токами, которые боролись за выдох, когда я закрыл рот и ноздри.