Слишком сильный - Страница 24

— Бери все! Бесплатно! — вдруг заговорил Жиль. — Привезешь к себе, продашь своим друзьям, деньги, сколько захочешь, вышлешь мне! Я хочу, чтобы и у вас молодежь одевалась красиво! — Он говорил не умолкая, как заведенный. — Ваши министры заключают контракты с модельерами, которые шьют для богатых — Сен-Лораном, Карденом, — только богатые могут покупать. А мы с тобой, и с Урсулой, и с Огюстом будем дешево одевать молодых ребят! Неужели ты не хочешь, чтобы они одевались по моде? Ведь ты же можешь это сделать — у вас, я слышал, разрешено теперь действовать самому, иметь любые контакты. Ты согласен? Бери все! Общий бизнес — гарантия мира!

К таким быстрым решениям я был еще неспособен.

— Подожди! Я должен подумать! — пробормотал я, с трудом отклоняя длинную вешалку с платьями, которую он склонял ко мне.

Я посмотрел на часы. Шесть часов утра! И уже столько жизни, уже голова разламывается от проблем! Я представил, что скажут все, в частности Латникова, если я вдруг открою павильон с модным товаром… Хотя фактически это вроде бы теперь поощряется. Я вздохнул. Тут я увидел Данилыча, который, тоже уже усталый, брел среди лотков.

— Силы быстрого развертывания! — кивнув на торговцев, усмехнулся Данилыч. — Пятнадцать минут назад этот бульвар был абсолютно пустынен. С этими французами ни сна, ни покоя!

Пока мы поднялись в номер, умылись, почистили зубы и спустились к завтраку — Жиль и Урсула, уже в одежде официантов, обслуживали гостей. Голова может пойти кругом от таких темпов!

Между завтраком и их уходом в лицей осталось минут десять — мы наконец могли попить кофе и спокойно поговорить. Хотя, правда, не совсем уж спокойно: в это утро мы улетали из Марселя, и вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся! К тому же Урсула небрежно сообщила, что об их вчерашнем выступлении власти сообщили в лицей, считается, что они участвовали в беспорядках.

— Это нехорошо, наверное? — встревожился я. — Начальство недовольно, наверно?

— Да, нехорошо, — улыбнулся Жиль. — Могут и исключить!

Вот этого я и боялся! Ну разве можно вести такую безумную жизнь, причем стихийно, без всякого предварительного согласования! Примерно это я и высказал, в сердцах, им.

— Маленький советский бюрократ! — показав на меня пальцем, воскликнул Жиль, и они захохотали.

Я обиделся, вскочил, сначала чуть было не ушел (пора уже было ехать на аэродром), но потом остался, снова сел — нехорошо все-таки расставаться, поссорившись… не за этим я приехал.

— Ну, а вы не бюрократы, ну и что? — сказал я. — И что вы имеете, кроме неприятностей?

— Мы чувствуем себя гражданами своей страны! — гордо выпрямившись, проговорила Урсула.

— Поэтому вас и исключают из лицея! — язвительно сказал я.

— О-ля-ля, это мы еще посмотрим! — воскликнула Урсула. — Мы думаем, что комиссия этого не допустит.

— Какая еще комиссия? — удивился я.

Тут они начали, перебивая друг друга, горячо рассказывать о комиссии; оказывается, все вопросы у них решает комиссия, в которой равноправно участвуют и учащиеся, и преподаватели.

— Ну, тогда-то у вас есть шанс! — снисходительно проговорил я.

А сам, хоть и не подал виду, но позавидовал — нашу бы Латникову окружить подобной комиссией, посмотреть бы, как пошло дело!

Потом мы стали прощаться. Я дал Урсуле свой адрес, она мне — свой. Мы договорились переписываться. Я очень обрадовался этому, но Урсула спокойно сообщила, что она уже переписывается с пятью ребятами из пяти стран, включая Австралию. Ну что ж, настоящие борцы за мир должны иметь друзей на всех континентах! Ушли они довольно спокойно, во всяком случае, страдания на их лицах я не заметил. Чувствовалось, что я не произвел на них особо яркого впечатления…

Провожала нас опять Мадлена — ее сверхзанятые дети не могли уделить нам времени больше. Ну что ж, все правильно… Если будешь только подделываться под других — никогда ничего не сделаешь сам!

…Самолет был непривычно широкий — двенадцать ярко-желтых кресел в одном ряду; сколько всего рядов, я не сосчитал, но довольно много. Впереди был первый класс, там было просторно, точнее, пустынно: сидел всего один лишь человек, энергично курил трубку и что-то черкал в бумагах.

Задрожав, самолет пошел на снижение. Я стал глядеть вниз, хотя там видны были только облака.

— Прилетаем на аэродром Орли? — деловито спросил я Данилыча.

— Да, — Данилыч сосредоточенно кивнул. — Для рейсов внутри страны — в Париже аэродром Орли, для внешних — аэропорт Де Голя.

— Ясно, — солидно кивнул я. Сведения эти надо будет запомнить, как-нибудь ввернуть в разговоре с ребятишками…

Самолет затрясся, покатился. Остановился… Выход здесь, как и в Марселе, был через длинный резиновый коридор. Мы быстро шли со всеми вместе. Приятный, какой-то неземной женский голос сообщил нам, что мы прибыли в самый красивый и веселый город мира — Париж.

Эскалатор нас выкинул в зал, и я с разгону оказался в объятиях Клода. Хотя он объятия и раскрыл, но такой скорости от меня не ожидал. После удара он слегка отстранился и с некоторым удивлением посмотрел на меня, поправил очки, и только после этого мы довольно-таки сухо поцеловались. Собственно, и это неплохо для начала; до этого мы с ним вообще ни разу не целовались, да и виделись всего лишь два раза. По душам вообще ни разу не говорили — но, может быть, здесь удастся поговорить по душам! Потом Клод шагнул к Данилычу, и они вполне уже официально пожали друг другу руки. Потом я стал осматриваться вокруг: все сверкало, шумело, двигалось. Я рванулся к сувенирному ларьку, там висело колоссальное резиновое страшилище — вот подарить бы такое Ирке! Однако Клод вежливо, но твердо остановил меня и, улыбаясь, показал рукой вперед.

«Опять эта спешка!» — подумал я.

Чемоданы уже выплыли из окошечка, мы погрузили их на тележки.

Стеклянные двери разъехались, и мы вышли. Вдоль стеклянной стены Клод подвел нас к стоянке автомобилей. Возле каждой машины был красно-белый столбик с циферблатом наверху, но циферблат этот показывал не время, а деньги: сколько надо заплатить за пребывание машины на стоянке.

— О-ля-ля! — То ли горестно, то ли шутливо Клод потряс кистями рук, потом запустил в скважину несколько монеток. Мы положили чемоданы в багажник, уселись. Вокруг тоже фырчали, поспешно отъезжая, машины с прилетевшими и встречающими. Я засмеялся: мне это напоминало паническое бегство: все, не успев толком поговорить о том, как прошел полет и идет жизнь, первым делом отваливали с этой стоянки, которая, как я понял, стоит недешево.

— Дорогая стоянка? — обратился я к Клоду, с ходу приступая к изучению здешней жизни.

— Почти как место на кладбище! — пошутил Клод, и мы засмеялись. Мы влились в широкий поток машин — шоссе было двенадцатирядное: шесть рядов туда, шесть навстречу. Это был целый город машин: в машинах были и взрослые, и дети, и собаки — все было неподвижно. Потом переключился светофор — и все это плавно, но быстро двинулось. Машины были, в основном, новые, чистенькие, с косо срезанной сзади крышей, похожие на наши новые «Жигули». Асфальт был очень темный и непривычно гладкий. Мы ехали абсолютно мягко, без толчков, поэтому я снова поймал себя на ощущении нереальности — как это было и при прилете в Марсель.

Не было видно по сторонам шоссе ни строительных развалин, ни вырытых канав, ни обшарпанных, развалившихся домов; вокруг все было так же аккуратно, как и на самом шоссе, — аккуратные каменные дома, разгороженные участки. Не было видно и заводов, какие у нас обычно встречаются в пригородах; только стояли огромные светлые ангары с большими яркими буквами на стенах — под ними, наверное, шла какая-то сложная жизнь, — но глаз видел только гладкую поверхность.

Подъехав под эстакаду поперечного шоссе, мы остановились. У каждого ряда машин стояла будочка, и туда надо было отдавать деньги, как объяснил Клод, — на поддержание дороги в хорошем состоянии.

«Бедный Клод! — подумал я. — Где бы я, к примеру, взял деньги на все эти дела?»