Слезы пустыни - Страница 74

Когда мы с Мо в следующий раз пришли в ясли и меня принялись расспрашивать о Замире и ее дочери, я растерялась. Я не знала, что ответить. Мы были единственные просители убежища в этой группе — что я могла ответить? Что их правительство пыталось отправить Замиру обратно в страну, из которой она бежала? Что она была перепугана? Что она вновь подалась в бега? И я сказала, что не знаю, что случилось с моей приятельницей и ее дочкой.

Яслями заведовала Саманта, красивая чернокожая женщина с роскошными волосами до пояса. Мы подружились, она стала заходить ко мне. В конце концов я рассказала ей о себе. Саманта слушала, обливаясь слезами. Я так тебе сочувствую, сказала она. Отчего бы тебе не заняться какой-нибудь волонтерской деятельностью? Выходить, общаться с людьми. Но я ответила, что должна оставаться дома и присматривать за сыном. Мне было так трудно доверять людям, и я ни за что не оставила бы Мо на попечение других.

Я не могла надышаться на малыша Мо. Он был моей жизнью. Именно он дал мне желание жить.

Дэвид уговаривал меня подумать над предложением Джеймса Смита, его начальника в Центре Холокоста[25], где расположен «Иджис Траст». Джеймс — мой коллега, врач — предлагал мне выступить перед медицинскими работниками с рассказом о пережитом в Дарфуре. Это пошло бы на пользу и мне, и делу.

Мне никогда прежде не приходилось выступать на публике, поэтому я нервничала, тем более что говорить предстояло о кромешном мраке, которого я хлебнула с лихвой. Но я хотела больше узнать о Центре и об умерщвлении миллионов невинных людей во время Второй мировой войны.

Центр Холокоста в Ноттингеме — первый в Британии Мемориально-просветительский центр Холокоста. Меня воодушевлял тот факт, что выжившие после геноцида в Боснии и Руанде выступали там до меня, и я рассчитывала на сочувствие и солидарность моих коллег.

Июньским утром я села в поезд. Центр Холокоста расположен на двух акрах прекрасных садов. После красоты и умиротворения этих садов фотографии, развешенные на стенах выставочного зала, повергли меня в шок.

Рассматривая снимки неописуемых ужасов и массовых убийств времен Второй мировой войны, я снова оказалась в аду Дарфура. Тьма, из которой я бежала, вновь поглотила меня. Я опять погрузилась в страдания своего народа и в свою личную трагедию. Подступили слезы, и я не могла их сдержать.

И в то же время я испытывала странное удовлетворение, даже счастье. Да, сказала я себе, наконец-то нашлись люди, которые расследуют геноцид и выступают против него, чтобы никто никогда не мог забыть о смерти невинных на моей родине, в Дарфуре.

В лекционном зале было тихо, лица слушателей тонули во тьме. Оказавшись перед аудиторией, я ужасно робела, опасаясь, что не сумею найти слов. Но мгновение спустя зазвучал мой голос, рассказывавший о счастливом детстве в Дарфуре.

Я хотела передать обыденность всего этого — возможно, в каком-то смысле мое детство немногим отличалось от детства тех, кто меня слушал. Я хотела, чтобы они поняли, сколько любви и смеха было в жизни моей дружной семьи, моего деревенского племени. Поняли, что было раздавлено и осквернено, когда кошмар объял Дарфур.

Я говорила негромко, моя уверенность возрастала, по мере того как исчезала скованность. Но перейдя к рассказу об ужасах, свидетельницей которых была, и о том, что постигло меня лично, я почувствовала, что голос мой дрожит и вот-вот сорвется. Однако я постаралась сдержать поток эмоций, угрожавший сокрушить меня, и продолжила.

Когда я закончила, в лекционном зале воцарилась мертвая тишина. А потом мои сотоварищи встали и принялись аплодировать мне. Из последовавших вопросов я поняла, что они глубоко тронуты. То, что подобное может случиться с коллегой-врачом — просто из-за его стремления помочь больным и раненым в родной стране, — потрясло их до глубины души.

Близился первый день рождения малыша Мо, а насчет моего заявления о предоставлении убежища до сих пор не было ничего слышно. Я спрашивала, могу ли работать врачом или хотя бы медсестрой, но мне отвечали, что просители убежища права на работу не имеют. Шариф и я пытались подыскать квартиру побольше, но вскоре осознали, что, если мне не позволят работать, мы не сможем платить за аренду. Нам до смерти хотелось съехать оттуда; просто не верилось, как можно жить так, как некоторые соседи.

У загава есть поговорка: «Ближайший сосед лучше, чем дальний родственник». Это означает, что в повседневной жизни соседи порой оказываются важнее семьи. Но здесь все было иначе. Многие из наших соседей были просто тихим ужасом.

У одной из соседок было девять детей, большинство — от разных отцов. Вся семья, очевидно, жила на пособие. Дети-подростки болтались туда-сюда в любое время дня и ночи, на всю мощь запускали музыку, ссорились и дрались. Возвращаясь однажды домой, я увидела, что улица оцеплена полицией. Оказалось, что соседские дети похитили в парке мальчика и держат его у себя в квартире в заложниках. Это был поистине сумасшедший дом, и я не хотела жить рядом с такими людьми.

Ситуация с другой соседкой, Фрэнсис, была и вовсе уму непостижимой. Вскоре после того как мы переехали, я обнаружила ее распростертой на коврике у двери. Я остановилась, чтобы помочь ей, и волоком втащила внутрь. От нее несло алкоголем. Должно быть, она прониклась моей готовностью помочь, поскольку повадилась заходить к нам. Ей было одиноко, хотелось с кем-то поговорить, а наши традиции не позволяют отказывать в гостеприимстве.

Мы впускали ее, готовили для нее еду. Она излила нам душу, поведав историю своей жизни. Словами не передать, до чего я была потрясена! Оказывается, отец ее дочки — лучший друг ее сына. Четыре года назад у нее были муж, двое детей и хорошая работа. А потом она влюбилась в этого друга своего двадцатилетнего сына. У них завязался роман, она забеременела, муж развелся с ней и выставил на улицу. Он получил опеку над обоими своими детьми, а она оказалась безработной и бездомной. Фрэнсис начала пить, и ее разместили здесь, с дочерью, прижитой от лучшего друга ее сына.

Все это она рассказала мне откровенно, не стесняясь Шарифа. Для нас такое поведение немыслимо. Мы живем на разных планетах, сказала я ей. Я сказала ей, что она сама себя ввергла в геенну огненную. Как она могла пойти на такое? Рассудка лишилась? Для британцев это в порядке вещей, ответила она. У женатых вполне могут быть романы на стороне. Я не знала, верить ей или нет.

Фрэнсис продолжала заглядывать к нам. Мы не могли не впускать ее, хотя в половине случаев она была мертвецки пьяна. Отчасти я беспокоилась за нее и хотела помочь. Мы готовили ей что-нибудь поесть, пытались утешать. В конце концов Шариф врезал в нашу дверь стеклянный глазок. Всякий раз, когда она приходила, а у меня не было сил общаться с ней, я просто не открывала. Мне было неловко нарушать наши обычаи, но я не могла позволить ей вторгаться в нашу жизнь.

Однажды утром Шариф вышел купить хлеба к завтраку — накануне вечером заходила Фрэнсис и съела все, что у нас нашлось. Его не было целую вечность, и я не понимала, что могло его задержать. Выйдя вынести мусор, я увидела по ту сторону улицы двух полицейских. Они разговаривали с Шарифом. Меня охватила паника, когда ближайший к нему достал из кармана что-то блестящее. Через мгновение он приковал себя наручниками к моему мужу.

Господи, что происходит? Куда они его забирают? Куда они забирают его?

Я бросилась через дорогу.

— Что происходит? Что вы делаете?

Полицейский взглянул на меня:

— Извини, дорогуша, но нам приказали взять его… А ты вообще-то кто?

— Это мой муж… Но почему вы забираете его? За что?

Другой полицейский вытащил блокнот и ручку:

— Прежде всего, дорогуша, нам нужно знать твое полное имя и дату рождения.

Я ответила, и он связался с кем-то по радио, чтобы проверить мои слова. Затем мне объяснили, что везут Шарифа в полицейский участок. Министерство внутренних дел внесло его в список намеченных для немедленной депортации в Судан.