Слезы пустыни - Страница 2

Мы покатывались со смеху, пока он щекотал меня, а я отбивалась от него. Устав от игры, мы растягивались на циновках, растворяясь мыслями в темном ночном небе.

— Ты — моя любимая доченька, — бормотал отец, гладя меня по волосам. — Ты принесла огромную удачу нашей семье.

— А почему я приношу такую удачу, абба? — спрашивала я.

Абба — это «папа» на нашем языке загава. А я как раз была в том возрасте, когда постоянно хочется все знать.

Отец рассказал мне о празднике моего имянаречения. В нашем племени имя ребенка должно быть объявлено в течение семи дней от рождения. Мама и отец были так горды своим первенцем, что пригласили на праздник всех без исключения. Отец считался довольно зажиточным человеком в нашей деревне, поскольку владел множеством скота, овец и коз и десятками ценных верблюдов. Для того чтобы приготовить пир на всю деревню, он забил нескольких животных.

Мама отдыхала после родов — по традиции, ей полагалось лежать сорок дней. Посему моя грозная бабуля Сумах позвала нескольких деревенских женщин помочь с готовкой. Там были подносы, на которых высились горы кисры — плоских лепешек из сорго, испеченных на металлическом листе над открытым огнем. Там были чаны с льющейся через край асидой — густой кукурузной кашей. Там были миски с горами свежего салата, приправленного кунжутным маслом и лимонным соком. И было там огромное количество копченой говядины и козлятины с острыми пряными соусами.

Утром в день моего имянаречения к нам потянулись люди с дарами — пищей или сувенирами. Женщины были одеты в тобы — длинные одеяния из тонкого шифона всех цветов радуги. Незамужние девушки были одеты в самые яркие тобы с пламенно-алыми, огненно-оранжевыми и розовыми, как солнечный закат, узорами. Мужчины тоже были великолепны в своих белых парадных одеждах, покрывавших тело с головы до пят. Наряд довершал закрученный белый тюрбан — имма.

— Ты лежала в хижине, — рассказывал отец, — крошечное дитя под бочком у матери. Люди текли рекой, чтобы взглянуть на тебя. Но там была бабуля Сумах, а ты ее знаешь… Она прикрыла тебе лицо. «Можно нам посмотреть на личико малышки? Пожалуйста!» — то и дело просили ее. Но бабуля только злобно зыркала на них и невнятно бормотала, что должна охранять тебя от дурного глаза.

Дурной глаз — это проклятие, в которое свято веруют все загава и многие другие мусульмане. Пока мать лежала, бабуля Сумах присматривала за мной, и была она весьма суеверна. Бабуля не хотела, чтобы кто-либо слишком пристально смотрел на меня — из опасения, что человек замыслил скверное и глянет на меня дурным глазом.

«Она такая миленькая — какое имя выбрали вы для нее?» — спрашивали люди. Но бабуля Сумах зыркала на них еще более злобно и отказывалась проронить хоть словечко.

Отец мой дал строжайшие инструкции. Он не собирался сообщать мое имя до появления весьма почтенной персоны — деревенской знахарки. Когда та прибыла, отец провел ее на середину нашего жилища. «Я нарекаю нашего первенца Халима в твою честь», — провозгласил он, после чего провел знахарку в хижину, с тем чтобы она могла благословить меня.

— Почему ты назвал меня в ее честь, абба? — спросила я отца.

В нашем племени детей по традиции называют в честь деда или бабки. Я всегда хотела знать, откуда появилось мое имя.

— Ах, знаешь, это долгая история, — отвечал мне отец; глаза его смеялись в теплом зареве костра. — А тебе уже и спать пора…

Я знала, что он дразнит меня, и умоляла рассказать мне эту историю. Наконец, как это случалось почти всегда, он пошел на попятный.

— Сперва я хотел назвать тебя Сумах, в честь бабули, — продолжал отец. — Но она не позволила… — Он принялся вращать глазами, и я хихикнула. Мы оба знали, какова бабуля: она спорила всегда и со всеми, при любой возможности. — А потом я вспомнил обещание, которое дал себе еще молодым человеком. Однажды я верхом на верблюде сгонял скот. Верблюд споткнулся в русле пересохшей реки, и я упал. Деревенские обнаружили меня лежащим без сознания и были уверены, что я при смерти…

— Но ты не мог умереть, абба, — возражала я. — Правда ведь не мог?

Отец довольно фыркнул.

— Ну, они делали все, что было в их силах, но ничто не могло привести меня в чувство. Не помогали ни травы, ни снадобья. Меня разрезали вот тут, — он показал толстый белый шрам на шее. — Хотели открыть мне кровь и выпустить инфекцию, но и это не сработало. Не подействовали даже хиджабы факиров…[1]

Это было странно. Хиджабы — амулеты с мощными заклинаниями, которые изготавливают факиры, деревенские святые, для защиты и исцеления людей. Мы безоговорочно верим в их силу. И если даже они оказались бессильны, отец, видимо, был очень плох.

— Казалось, что я попросту решил умереть, — продолжал отец. — Наконец, меня отвезли к Халиме, знахарке. Она ходила за мной несколько месяцев, пока я не встал на ноги. Халима, несомненно, спасла мне жизнь. Как бы то ни было, я пообещал, что назову в ее честь одного из своих детей. Вот поэтому я назвал тебя Халимой.

Я была очень рада узнать, откуда взялось мое имя. Знахарка, приветливая пожилая женщина, частенько заходила к нам. Она отыскивала меня, звала: «Поди-ка, поди сюда, девочка, которую зовут моим именем!» — обнимала меня и трепала по голове. Мне всегда казалось, ей просто очень нравится, что у нас одно и то же имя. Но теперь я узнала истинный смысл того, что это значило для нее, для моего отца и для меня.

— Но почему я приношу удачу? — не унималась я.

Отец все еще не поведал мне эту часть истории.

Он рассмеялся, и глаза его блеснули, как огненные угольки:

— Ничего от тебя не утаишь, верно, Ратиби?

Это прозвище он дал мне после того, как однажды в каком-то большом городе увидел портрет знаменитой певицы Долли Ратиби[2]. На сцене она была неистовой и вдохновенной. У нее была такая же непокорная копна пушистых волос, что и у меня. Долли Ратиби жила в стране, которая называлась Южной Африкой, и пела о страданиях чернокожих африканцев по вине тех, кто считал себя лучше нас. По той или иной причине отец верил, что я вырасту в точности такой, как она.

— В день твоего имянаречения старую Халиму привели в хижину, — продолжал отец. — Она была почетным гостем, и поэтому бабуля позволила ей увидеть твое лицо. Халима наклонилась поцеловать тебя и заметила белую ресничку: несмотря на старость, ее маленькие глазки-бусинки ничего не упускали. Она позвала меня в хижину, показала ресничку и сказала, что это особое благословение, которое принесет удачу нашей семье. Так и вышло…

Я поднесла руку к лицу и коснулась ресниц. Как только я подросла настолько, чтобы понимать, что мне говорят, родители предупредили, что моя белая ресничка драгоценна, и велели никогда не отрезать ее. По поверьям загава, белая ресница означает удачу. Отец был убежден, что его животноводческий бизнес начал по-настоящему процветать именно в год моего рождения. Он даже сумел купить себе старый лендровер — первый автомобиль в нашей деревне.

Эта древняя развалюха цвета хаки, наполовину державшаяся на веревках и кусочках проволоки, казалась нам чудом современного мира. Когда я стала старше, мы пытались убедить отца продать его и купить что-нибудь получше и поновее. Но он отказывался. Слишком уж он привязался к этой машине, слишком много воспоминаний было связано с ней, и отец боялся, что они исчезнут вместе с лендровером.

Моего отца звали Абдул, но все и каждый в нашей деревне звали его Окирамай, что означало «человек, у которого много верблюдов». Было и другое значение — «тот, кто все может». Ведь человек, имеющий много верблюдов, богат и могущественен.

Своего отца — высокого, темнокожего, с удлиненным овальным лицом, с густыми блестящими усами — я всегда считала самым красивым мужчиной на свете. У него было по два вертикальных шрама на каждом виске. Ему нанесли их, когда он был еще мальчиком. Такие шрамы свидетельствовали о принадлежности к племени загава. А еще считалось, что они уберегают от глазных инфекций, поэтому мы называли их «очковыми шрамами». Если у человека их не было, его могли спросить: «Ты не носишь очков? Почему нет? Ты по-прежнему хорошо видишь?»