Слезы Брунхильды - Страница 4

Недобрый час, дурное предзнаменование…. Почему Зигебер послал, именно, за этим епископом, Верденским, — а не позвал Эгидия или кого-то другого?.. Этот день должен был стать радостным, однако песнопения хора слишком мрачно звучали под каменными сводами среди гнетущей тишины. Крещение Хильдебера совпало с кануном военного похода.

Война рыскала вокруг них, словно голодный волк в окрестностях деревни. На юге молодой военачальник Энний Муммолий, граф Оксеррский и командующий бургундскими армиями короля Гонтрана, недавно, отразил нападение лангобардов[6], но другие банды на сей раз саксонские, подступили вплотную к границам Остразии. Зигебер еще не сообщил об этом жене, однако вид собравшихся в соборе мужчин говорил сам за себя: как только обряд крещения будет завершен, армия выступит в поход. Тревогу вызывала не столько перспектива новой войны, сколько необходимость защитить королевские владения в Оверни и Провансе, постоянно подвергавшиеся вражеским набегам, а теперь и зараженные чумой…

Брунхильда попыталась отогнать дурные предчувствия и вновь вернуть свое внимание супругу. Зигебер стоял невдалеке от епископа Агерика. Сына король держал на руках, завернув в складки своего пурпурного плаща. Тяжелая ткань скрывала висевший у Зигибера на поясе меч, но не кольчугу, слегка поблескивавшую в свете свечей, точно змеиная кожа. Лицо короля озарялось улыбкой всякий раз, когда он смотрел на Хильдебера. На короткое время, к Зигеберу вернулись искренность и мягкость, которые Брунхильда так любила в нем; но потом возле его губ появилась горькая складка, а глаза затуманились.

В следующее мгновение, повинуясь жесту Агерика, один из воинов выступил вперед, осторожно взял младенца из протянутых рук Зигебера и повернулся к собравшимся в соборе людям. На его лицо упал яркий свет, и Брунхильда ощутила невольное волнение. Несмотря на сломанный нос и побуревшую от загара кожу, Готико произвел сильное впечатление на всех собравшихся — казалось, что в его голубых глазах сверкает пламя. Выражение его лица не оставило равнодушным никого — ни мужчин, ни женщин, ни саму королеву.

Когда он приблизился к толпе с маленьким Хильдебером на руках, Брунхильда услышала перешептывания, выражавшие некоторое удивление. Шепот сменился приглушенными смешками, когда Готико протянул младенца епископу, помазавшему его освященным елеем, отчего малыш расплакался. Однако смех вызвали не слезы маленького Хильдебера, а вид Готико. Его замешательство было столь явным, что даже Брунхильду это позабавило. Взглядом спросив разрешения у епископа, и получив его, она поспешно приблизилась к Готико и, забрав ребенка из рук воина, крепко прижала к себе сына. Для нее это был единственный радостный момент за весь день. В тот же вечер армия выступила в поход.

Странно подумать, мой сын родился в пору войны и чумы — Хильдебер, который никогда не был воином и чья жизнь теперь кажется мне долгим детством…. Однако, воспоминания о тех бедствиях неразрывно связаны с ним, хотя на самом деле все началось гораздо раньше — в тот день, когда я поняла, что моя сестра Галсуинта умерла не своей смертью: этот пес Хильперик велел ее задушить…. Но это преступление было выкуплено — поскольку любое преступление, по странному закону франков, имело свою цену, в золоте или серебре. Я вспоминаю горечь и гнев, что охватили меня, когда я почувствовала себя бессильной, вынужденной отказаться от мести тем, кто убил мою сестру. Зигебер казался мне трусом, равнодушным или слепым, и я не знаю, простила ли ему это предательство… Мы, по-прежнему, были счастливы, и я любила его, но воспоминание о Галсуинте оставалось между нами до самого конца, словно единственное облако среди летнего неба.

Однако не я одна испытывала горечь — мой супруг, без сомнения, тоже, но в еще большей мере — наши враги, которым пришлось присмиреть и которые не могли вынести такого унижения.

Спустя два года началась война. Настоящая — не против лангобардов, саксонцев или гуннов, но та, что рано или поздно должна была начаться между Зигебером и его братом. Война, которая могла закончиться лишь с полным поражением и гибелью одного из них. В те времена все мы в это верили. Однако Богу было угодно, чтобы погибли оба, но война продолжалась, и конца ей не видно по сей день…

С течением времени я все чаще спрашивала себя, нужно ли видеть Божий промысел, кару какого-то злого гения или простую случайность в череде побед и поражений, которыми с тех пор изобиловала моя жизнь и жизнь моих близких. Порой мне казалось, что все расписано заранее и за каждым триумфом неизбежно должна следовать катастрофа, словно бы кто-то — Бог, дьявол или человек — следил за тем, чтобы никто не стал окончательным победителем…

Раньше я думала, что этот кто-то был Гонтран — Гонтран-святоша, Гонтран-слабак, который ненавидел меня с того момента, как я захотела отнять у него Арль…. Потом мне стало казаться, что это дело рук наших баронов, потом — Церкви и ее служителей…. Мне нужно подумать об этом во время путешествия…

Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я полностью сознавала, что происходит — в те времена, когда зло еще не свершилось. Но я была опьянена гордыней — и, без сомнения, именно за это Бог так наказал меня. Но не я хотела этой войны, и не я развязала ее.

Снаружи бушевал ветер, в камине потрескивал огонь. Если не считать этих звуков, в зале стояла тишина. Те, кто здесь присутствовал, молчали — как будто все между ними уже было сказано. Хильперик, положив подбородок на сплетенные пальцы рук, рассеянно смотрел на огонь из-под прикрытых век. Напротив него, с другой стороны стола, покрытого тяжелой алой скатертью, расшитой золотом, сидели два его старших сына, Теодебер и Мерове. Выражения их лиц разительно отличались. Первый, похожий на боевого скакуна, нетерпеливо пофыркивающего в стойле, казалось, готов был выдержать любые испытания, которые пришлись бы на его долю. Второй, казалось, вот-вот уснет. Дальний конец стола был завален пергаментными свитками, фредегонда, стоявшая спиной к огню, перебирала их кончиками пальцев, Найдя то, что искала, королева освободила как можно больше места, чтобы развернуть старинную карту, и попыталась представить себе ход военных действий, о которых недавно говорил Хильперик. Она рассматривала римские дороги, идущие от Руана, их столицы, к Анжеру — самому южному городу королевства. Доведя кончик пальца до этой точки, она с легким щелчком переместила его на восток — к епископству Турскому. Фредегонда с трудом представляла себе размеры территорий, изображенных на пергаменте; еще сложнее ей было вычислить расстояния. Но если до Анжу было около недели пешего хода, Тур находился всего лишь в одном дне пути от их границ. Так близко, что она невольно улыбнулась.

— Это же рядом, — прошептала она.

Завтра война начнется по-настоящему. Завтра оскорбление, нанесенное королевству Нейстрии Зигебером и его вестготской сукой, будет смыто кровью.

Фредегонда все еще улыбалась, когда подняла голову и встретилась глазами с Теодебером! В его взгляде вспыхнула такая ярость, что она невольно отдернула руку от карты, словно воровка, застигнутая на месте преступления. Фредегонда тут же разозлилась на себя за это и, чтобы вернуть себе уверенность, смерила принца высокомерным взглядом, что заставило его лишь сильнее нахмуриться. Семнадцатилетний Теодебер своими длинными, почти черными волосами, тёмными глазами и массивной фигурой напоминал отца — точнее, казался его не совсем полной копией. Характером он пошел в Хильперика даже больше, чем наружностью: Теодебер любил женщин, лошадей и оружие, был властным, без сомнения, отважным. Но, в еще большей степени — он был горделивым, вспыльчивым, ревнивым и обидчивым. После краткого раздумья Фредегонда догадалась, в чем дело — он принял ее улыбку, с которой она разглядывала карту, за насмешку над собой. На этот раз она вполне его понимала. Все, что было связано с войной, отныне воспринималось его живой натурой как личное оскорбление.