Слезы Брунхильды - Страница 10

Один из сопровождавших принца всадников внезапно развернул коня и пустил его галопом. Но, почти тут же послышался крик, затем глухой звук рухнувшего на землю тела. Два других спутника принца одновременно обнажили мечи и бросили их на землю. Хловис непонимающе взглянул на них, потом увидел, что человек с рогом спешился и направляется к ним. Когда франкский воин подошел достаточно близко, он снял шлем и повесил его на торчавший из-за пояса топор.

— Погляди-ка на меня хорошенько, малец, если снова увидишь отца, не забудь передать от меня привет. Мое имя Зигульф… Он знает, кто я. Затем франк протянул руку, указывая на сворачивающую вправо улочку.

— А теперь беги! Охота еще не закончена…

Хловис и оба его спутника некоторое время колебались, но потом пустили коней в галоп, сопровождаемые насмешками, оскорблениями и звуками трубы. Зигульф не тронулся с места.

— Ты его отпустил? — недоверчиво спросил один из его воинов, поравнявшись со своим военачальником.

— Я не хочу пачкать руки кровью моего племянника, — прошептал Зигульф.

Произнеся эти слова, он усмехнулся, как всякий раз, когда говорил о своем королевском происхождении. Однако никто — и, несомненно, даже сам Зигульф — не знал точно, в самом ли деле он внебрачный сын Хлотара, как он порой утверждал, когда был в хорошем расположении духа

— Много ему чести, — добавил он и сплюнул на землю.

Хловис уже исчез вдалеке, на дороге, ведущей к Блэ, спасаясь бегством, словно олень, услышавший, как трубят загонщики.

Я так никогда и не узнала, предвидел ли Хильперик поражение своего младшего сына, столь неудачно названного[14], и послал его на войну лишь затем, чтобы выяснить, каковы будут наши действия, или, в самом деле, рассчитывал завоевать Турень и Пуату столь небольшими силами…. Несомненно, одно — наш союз с Гонтраном стал для него полной неожиданностью. С тех пор, он не знал ничего, кроме поражений… Патриций Муммол, бесспорно, был наиболее одаренным полководцем из всех, кого мне доводилось встречать. Казалось, никто не в силах противостоять ему — ни саксонцы, ни ломбардцы, ни даже франки. Войска Хильперика бежали перед ним и наталкивались на наши собственные армии, которые громили их без всякой пощады. Хильперику стоило бы смириться, но он продолжал упорствовать. Нам и самим стоило бы умерить свой пыл… Это уже не было, как прежде, обычной чередой набегов и грабежей, которые можно в случае неудачи прекратить до лучших времен — нет, Хильперик бросил против нас все военные силы Нейстрии. У него не было другого выхода. Множество его людей погибло, так и не завоевав ни единого клочка земли. Конечно, из Тура и Пуатье в Руан было отправлено множество повозок, нагруженных золотом, драгоценностями, вазами и посудой, но никакая добыча не могла возместить унижение от непрерывных разгромов и потерю стольких солдат и военачальников.

Я знаю теперь, что чувствовал этот пес в глубине души. Прежде всего, ненависть к брату, которым он восхищался и которого одновременно мечтал погубить — но Зигебер снова разбил его самым жестоким образом. И еще, в большей мере, Хильперик испытывал страх. Несомненно, он ждал, что наши войска, соединившись, в конце концов, с армией Муммола, захватят все, что еще оставалось от его королевства. Однако Зигебер этого не хотел. И конечно, вовсе этого не желал Гонтран.

Хильперик не мог об этом знать, да и нам самим это было тогда неизвестно, но союз двух братьев вскоре должен был прекратить свое существование. Незначительные разногласия относительно епископства Шартрского внезапно приобрели на удивление широкий размах, и Гонтран воспользовался этим, чтобы отозвать свои войска из Аквитании. После этого я начала подозревать, что он опасается Зигебера и скорее предоставит двум младшим братьям воевать между собой, чем допустит, чтобы в один прекрасный день Зигебер обратил оружие против него. По правде говоря, мне казалось, что он побаивается нас.

Не может быть и речи о том, чтобы мы приняли эту блудницу!

Епископ Германий, парижский папа[15], глубоко вздохнул и стыдливо опустил глаза — как для того, чтобы успокоиться, так и для того, чтобы избежать удивленных взглядов других епископов, явно не ожидавших от него такой несдержанности.

— Коль скоро королева Одовера жива, — продолжал он уже тише, — Она остается единственной супругой Хильперика в глазах Церкви и, я надеюсь, этого святейшего собрания. Принять Фредегонду здесь, в этой священной базилике, означало бы признать ее законной королевой, и я отказываюсь это сделать. В конце концов, если король Руанский так хочет нас видеть, почему бы ему не приехать самому?

— Потому что ни один из сыновей Хлотара не может войти в Париж без согласия двух других братьев, — негромко ответил Претекстат, епископ Руанский. — Впрочем, разве не по этой причине ваше святейшество выбрали этот город местом проведения совета?

Верховные пастыри Церкви некоторое время почтительно молчали, давая собрату, время успокоиться, большинство из них прибыли из Прованса и Бургундии и прежде никогда не бывали в Париже, о независимом статусе которого имели весьма слабое представление — так же, как и об интригах при королевском дворе Нейстрии. Рядом с ними Претекстат старался достойно блюсти свой ранг, но при мысли о том, что Фредегонде будет запрещено предстать перед священнослужителями — что явится для нее прямым оскорблением, — на лбу у него выступал холодный пот.

— Король Хильперик захотел воспользоваться нашим присутствием в этих стенах, чтобы просить нашего совета касательно войны, которую он ведет со своим братом Зигебером, — продолжал Претекстат, еще более понизив голос. — И отправив к нам свою …

Мимолетный взгляд в сторону Германия помешал Претекстату произнести слово «супруга», и заметное усилие, которое ему понадобилось, чтобы закончить фразу, вызвало улыбки у некоторых епископов.

— …отправив к нам даму Фредегонду, мой господин хотел оказать честь нашему святейшему собранию.

— Ха!

— Кроме того, мне поручено уведомить вас, что верховные священнослужители Нейстрии просят вашего вмешательства для урегулирования разногласий между поименованным Зигебером и нашим возлюбленным братом Папполием, епископом Шартрским.

Среди собравшихся в базилике священнослужителей пронесся одобрительный шепоток, и Претекстат понял, что этот аргумент достиг цели. Он с трудом сдержался, чтобы не добавить ничего к сказанному. Намекнуть на возможность сделки надо было очень осторожно, излишняя настойчивость могла вызвать неприятие.

— Я благодарю нашего возлюбленного брата Претекстата за поддержку, которую он нам оказывает, — с ворчливой нотой в голосе произнес с другой стороны хоров старый епископ Конституций.

С помощью дьякона прелат не без труда поднялся — не столько из-за возраста, сколько из-за своей необыкновенной тучности. Тут же воцарилась полная тишина. Епископ Санский, Конституций, был одновременно и митрополитом одной из четырнадцати церковных провинций Франкии[16]. Шартрская епархия также находилась под его патронатом, из-за чего, именно, ему предстояло изложить в совете жалобу своего подчиненного, епископа Папполия. Суть ее заключалась в том, что после смерти Карибера часть владений епископа, включавших города Вандом и Ден[17], отошла к Зигеберу. Вместо того чтобы сохранить в этих приходах церковное влияние Папполия, бургундского епископа и подданного короля Гонтрана, Зигебер создал новую епархию в составе этих двух городов и передал ее во власть нового епископа, Промота.

Три десятка прелатов, собравшихся в базилике Святого Петра на горе Лукотиций[18], возвышающейся над Парижем, отлично представляли себе, каковы ставки этой игре. Если возмущение Папполия было вызвано по большей части резким падением его доходов из-за потери Вандома и Дена, то остальные сознавали политическую опасность подобного раздела церковных владений. Если позволить королям создавать новые епархии, то можно потерять влияние Церкви и ее владык… Конституций был одним из них — его владения включали в себя наиболее обширные и богатые провинции Галлии. Он поправил свой ovarium — квадратный отрез шелковой ткани, наброшенный на плечи и служивший знаком отличия, так же как тиара и фиолетовая риза. Глаза на пухлом рябоватом лице епископа Санского казались узкими щелочками, так что во время долгих дебатов подобного рода никогда нельзя было понять, на кого он смотрит, и даже догадаться, спит он или бодрствует.