Слепые жернова - Страница 5

Трамвай бежал по Стэнхоуп-род. Когда показалась католическая церковь, в которую она хаживала с тех пор, как стала школьницей, она благоговейно наклонила голову в знак почтения к Сердцу Христову, неизменно выставленному на алтаре. Это было непродуманное, почти инстинктивное движение.

Дэвид обратил внимание на ее набожность. Это стало ясно, когда они, сойдя с трамвая, перешли через дорогу и направились пешком в сторону Ист-Джарроу.

— Вы регулярно посещаете церковь? — спросил он с улыбкой.

— Регулярно… — повторила она, словно это было иностранное слово, а потом поспешно ответила: — Да, каждое воскресенье. Обязательно.

Следующие несколько минут они шагали молча, а потом он проговорил:

— Я тоже раньше ходил каждое воскресенье в нашу часовню.

За этим признанием последовала почти виноватая улыбка.

— А теперь перестали?

— Перестал. Ни разу там не был с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет.

У нее словно гора свалилась с плеч. Это может очень упростить все дело.

— Почему?

Он чуть заметно покачал головой.

— Не мог больше этого выносить. Ограниченность, чванливая уверенность, что Бог принадлежит одним баптистам, а тебе устроит вечные муки, если ты думаешь не так, как они предписывают, — все это стало казаться мне безумием. Разумеется, такое отношение появилось у меня не сразу, ему предшествовали долгие и тревожные раздумья. Но теперь я уверен, что люди просто ослы, если не сказать хуже, раз верят, что Бог существует только для них одних с их сугубо определенным мышлением, тогда как вся остальная страна — да что там страна, весь мир обречен на проклятие, не присоединись он к ним.

Она была ошеломлена. Раз он такого мнения о баптистах, то что говорить о католиках? Ведь католическая религия — единственно истинная, каждый католик знает и обязан отстаивать это. Можно не ходить к мессе, напиваться, мужчинам — нередко поколачивать жен, но, сходив на исповедь и получив отпущение грехов, католик знает, что пользуется привилегиями, каких ни у кого, кроме него, нет и в помине… Первое мгновение тяжелого ошеломления прошло, и ему на смену пришел луч надежды. Разве при таком его отношении к религии не легче будет решить их проблемы? Одно то, что он уже не числил себя религиозным нонконформистом, означало, что битва наполовину выиграна. Однако вопреки этим своим мыслям вслух Сара произнесла:

— Но вы верите в Бога?

— Не знаю. — Он покачал головой. — Иногда у меня пропадают последние сомнения: нет, не верю. А иногда… В общем, не знаю. Я мог бы поклоняться величию, простоте, великодушию Иисуса. За Его презрение к наигранной святости я готов пожать Ему руку. Когда Он одаривает улыбкой мытарей и блудниц, я готов встать с Ним рядом. Но я не могу согласиться с Его речами, будто та неторопливая сила, что вырастила из семечка дерево, а потом превратила это дерево в дрова, на которых будет сожжен еще не зачатый человек, и есть мой небесный Отец. Впрочем, так ли все это важно?

Они шагали бок о бок, его длинное серьезное лицо было повернуто к ней. Не глядя на него, она неискренне ответила:

— Вовсе нет.

Снова наступило молчание. Теперь они шагали по тихой улочке, между высоких каменных стен; с одной стороны была дамба, с другой — лесопилка. Когда вокруг не осталось ни души, он неожиданно взял ее за руку и принудил остановиться. Не выпуская ее руки и пожирая ее взглядом, он выпалил два слова, которых она не могла не счесть признаком чудачества. Он сказал:

— Привет, Сара!

Она чуть было не захихикала: разве они только что познакомились? Но опустила ресницы, видя его пристальный взгляд. Казалось, он расчленяет ее тело на составные части и каждую изучает в отдельности. Потом опять заглянул ей в глаза и спросил:

— Ну, как, Сара?

Она не знала, что ответить. Она облизнула дрожащие губы и, как дурочка, каковой, по собственному мнению, и являлась, не нашлась с ответом. Ему пришлось продолжать:

— Просто я никогда прежде не произносил вашего имени. Мы ходили здесь уже двадцать пять раз — я считал, — а я ни разу не назвал вас по имени. И еще сегодня я впервые к вам прикоснулся, когда подсаживал в автобус. Должен вам сказать, Сара, что… вы очень красивая.

— О!.. — только и вымолвила, вернее, простонала она.

Он огляделся и тихо спросил:

— Можно мне вас поцеловать?

Она оставалась неспособной на членораздельный ответ, но его и не требовалось — тело ответило вместо нее. В следующее мгновение они уже стояли вплотную друг к другу, и его губы нежно прикасались к ее губам, словно опасаясь происходящего. Секунда — и все кончилось; они снова шагали рядом, но уже не мешая рукам соприкасаться. Она чувствовала себя пушинкой, тяжесть в ногах исчезла, она готова была взлететь.

Они миновали стену и увидели берег. Был прилив, дети играли с досками на воде. Дальше находилось трамвайное депо, Богги-Хилл. Только когда показался жилой массив — Пятнадцатые улицы, он нарушил волшебную тишину:

— Хотите, съездим завтра вечером в Ньюкасл на спектакль?

— О!..

Снова стон, правда, иного свойства. В Ньюкасл на спектакль! Это уже была бы настоящая жизнь… Если бы только она могла ответить согласием! В кармане у нее была получка — 18 шиллингов и 6 пенсов. Хорошие деньги, на которые можно было бы нарядиться с ног до головы, но где там! Ей еженедельно приходилось отдавать в семью по 14 шиллингов. Еще 2 шиллинга уходило на одежду. Оставалось полкроны, и того не было бы, если бы гона ежедневно не экономила на проезде. Фунтов на пять смогла бы отлично приодеться. Так она и сделает! От решимости ее грудь заходила ходуном. Пять фунтов — и у нее будет новое пальто и туфли. Но о завтра не приходится и мечтать… Она поникла и пробормотала:

— Простите, завтра я не могу.

— Почему? На прошлой неделе вы говорили, что в эту субботу вас раньше отпустят… Сара! — Опять они стояли лицом к лицу. — У вас есть еще кто-то, Сара?

— Еще кто-то? — Наконец-то она обрела дар речи. Смеясь, она повторила: — Кто-то еще! — Склонив голову набок, даже позволила себе пошутить: — Где же он, по-вашему, прятался целые три недели?

Они засмеялись вместе. Он смеялся в своей манере — откидывая назад голову. Потом опять посмотрел на нее и спросил:

— В таком случае, почему вы не можете?

Пришел ее черед изучать его лицо. При внимательном рассмотрении оно оказалось славным — добрым и честным. В следующий миг до нее дошло главное: он совершенно не зазнается. Эта мысль ее согрела. Она почувствовала себя мудрой, едва ли не умнее его, сумев проникнуть в его характер. Теперь ей было понятно, почему он так запросто общается с работягами. Не удивляло ее больше и то, что он без смущения рассказывает, что его мать чистит всем обувь, а брат выполняет незавидную работенку. Ни капли чванства! Новое знание придало ей смелости. Она слегка распахнула полы своего пальто и призналась:

— Мне нечего одеть.

— Что?! — Он в искреннем изумлении приподнял брови, потом его длинное лицо стало озабоченным, кончик носа по-кроличьи сморщился. — Милая моя! Надо же, о чем вы тревожитесь! Я даже не замечал, что на вас одето. — Озабоченность сменилась веселой улыбкой. — И никто никогда не заметит, Сара. Вы носите свою одежду, как… В общем, как человек, которому вообще не нужна одежда, чтобы обратить на себя внимание. То есть вы понимаете, что я хочу сказать… — поспешно закончил он.

Она стояла, опустив глаза.

— Очень мило, что вы так говорите, но девушке нужна хорошая одежда. От хорошей, новой одежды сразу оживаешь…

— А я вам говорю, что никто никогда не заметит, что вы там… Да бросьте вы! — Он со смехом повлек ее за собой. — Вот приедете завтра в Ньюкасл — и сами увидите, что разные разодетые дамочки вам в подметки не годятся.

Она все еще не поднимала глаз, но ее большое тело сотрясалось от счастливого смеха. Потом она взяла себя в руки, подняла голову и тихо произнесла:

— Знаете, что я вам скажу?

— Не знаю.

— По-моему, лучше вас нет никого в целом свете.