Слепящая тьма [СИ] - Страница 57

Время теней…

На улице было и в самом деле неспокойно — ночью так не бывает. Ночью люди — те, кто не достиг еще своего дома, обычно идут, предвкушая встречу с семьей, вечерний ужин. От них не исходят волны страха, неуверенности, злобы. А здесь от тех, кто попадался мне навстречу — исходило именно это — словно разлитое в воздухе электричество накатывало на меня волнами с каждым прохожим, поднимая дыбом все волоски на коже. Люди спешили, шли суетно и быстро — они целенаправленно шли на разлитое за домами зарево, на костер, они стремились дойти туда, окунуться в разъяренную толпу, чья ярость умело подогревалась незримыми кукловодами, они хотели слиться с толпой, пропасть в ней, исчезнуть. Те, что шли навстречу были пешками, чье место на шахматной доске на эту ночь было определено незримыми гроссмейстерами. Центр города, площадь перед бетонной иглой телецентра, протыкающего пространство и уходящего куда-то вверх, в темные небеса… Они были пешками — я же был ферзем и задача моя, и еще нескольких человек была совсем другой — достичь заданной снайперской позиции и выйти на связь с координатором, находившимся где-то на площади. Координатор был королем — а вот гроссмейстеров, разыгрывающих эту шахматную партию, никто не знал. И вряд ли когда-нибудь узнает…

На мгновение замерев, я огляделся — за мной никто не шел, пешки не обращали на ферзя никакого внимания, как и было положено по правилам этих шахмат. Перехватив в другую руку потрепанный чемоданчик, я свернул к нужному подъезду и только потянулся к ручке двери — как дверь распахнулась…

— Извините…

— Чинить, что ли?

— Да, да… — в критической ситуации, пока ты не понял, что происходит, лучше со всем соглашаться…

— Так чините! Ведь уже второй день течет! Дармоеды!

Еще одна пешка. Пожилая женщина лет семидесяти, в черном пеплом пальто и дешевых очках — странно, но мне она почему то напомнила… воробья. Да, именно воробья… Отступив в сторону я пропустил воробья на улицу, вошел в подъезд, на секунду замер. Биополя человека, тем более нескольких в замкнутом пространстве сильно влияют на энергетику места, нужно только уметь это почувствовать. А это — несколько человек в темном вильнюсском подъезде, для меня — сигнал беды, сигнал провала. Пешки вряд ли могли справиться со мной — но были ведь и другие фигуры — чужие! И какие бы договоренности не были достигнуты между ведущими партию гроссмейстерами — они могли в любой момент быть нарушены. Тогда рядом с клеткой шахматной доски, где должен был стоять я, могли появиться чужие фигуры — и каждый выкручивался бы сам как мог. В отличие от обычных, классических шахмат, в этих фигурам иногда давалась определенная степень самостоятельности — например, попытаться выжить несмотря ни на что, несмотря на то, что твой гроссмейстер сдал тебя, пожертвовал тобой как фигурой и на клетке доски, которая по праву была твоей, теперь находится противник. Такое тоже может быть — но сейчас этого не было. В подъезде было темно, тихо, пахло почему-то капустой. Опасности — наручников, пистолета в лицо, ярости рукопашной схватки на узкой лестнице — не было…

Отпустил дверь — и она гулко захлопнулась, влекомая пружиной. Стараясь не шуметь, и не задерживаться перед окнами и глазками дверей, преодолевая этаж за этажом, пошел наверх…

Замок был подпилен даже сильнее, чем нужно было — стоило только прикоснуться к нему, и дужка переломилась, лопнула в руках, замок повис на проушине. Стальные перекладины ступеней вели вверх, из теплого полумрака подъезда на пронизывающий ветер крыши, освещенный разгорающимся на площади безумным костром. Откуда-то сверху, из ледяного сумрака, на меня, на всех нас смотрели кукловоды, ожидая пока каждая фигура на шахматной доске займет свое, отведенное ей в этой трагедии место. Без этого игру начинать было нельзя…

Снега не было — но ветер с лихвой компенсировал его отсутствие, его цепкие лапы забирались под одежду, отнимая остатки тепла. Было холодно, скорее даже не холодно, а промозгло — до мурашек, до дробного стука зубов. Русская одежда, так называемый «ватник» висела комом, словно свалявшаяся, с колтунами шерсть на замерзшей лохматой дворняге, отчаянно жмущейся к подъезду в надежду урвать хоть толику тепла. Мы тренировались в разных местах, в том числе и на Аляске, где снег не сходит зимой — но почему-то именно сейчас я промерз до костей, до нутра. Крыша была покрыта не гремящим при ходьбе скользким железом, а каким-то черным, похожим на асфальт материалом. Здание было господствующим над этой местностью, если не считать телецентра — но все равно я не шел. Я полз по этой крыше, приближаясь к точке, откуда можно будет стрелять. Руки тоже замерзли — тонкие вязанные «варежки» от холода ни черта не спасали — а приходилось еще и опираться на руки, продвигаясь вперед. Черный край парапета неудержимо манил, за ним неосторожного ждал черный зев девятиэтажной пропасти. А еще дальше бурлила площадь — капище, где сегодня будет принесена жертва. Много жертв — ибо любая шахматная игра невозможна без того, чтобы жертвовать фигурами. Сколько же сегодня надлежало принести жертв — решал не король и даже не гроссмейстеры. Решали мы, ферзи, расположившиеся в стратегически важных точках над площадью — то ли шахматной доской, то ли языческим капищем, то ли сценой театра. Это была наша власть — приносить пешки в жертву и от нее нельзя было отказаться — иначе мы не были бы ферзями…

Из ящика одна за другой появлялись странного вида детали — руки неумолимо и споро работали, словно по волшебству превращая куски стали и дерева в красивое и грозное оружие. Собранное вручную творение безвестных мастеров из какой-то американской оружейной компании. Длинный, толстый ствол, полуавтоматический механизм как у Драгунова, полностью съемный приклад. Делалось такое оружие вручную и патроны к нему — русские 7,62*54 — тоже набивались вручную. Инструмент — подобный каменному ножу языческого жреца или скошенному ножу гильотины, инструмент палача, не воина. Впрочем, здесь не было ни палачей, ни воинов. Была тень — еще один кусок черноты на крыше, причудливая игра света и тьмы…

Рядом с винтовкой лег пистолет — странный, громоздкий, с длинной рукояткой и плавными линиями. Изящный, точный, с автоматическим режимом стрельбы — их выдали нам только сегодня утром. Крайняя мера на случай, если что-то пойдет не так… Последним, рядом с собой я положил увесистый прямоугольник рации с мигающей зеленой кнопкой, едва различимой в темноте шкалой настройки и удобным колесиком для настройки. Эфир привычно шумел, стрелял помехами, сквозь неумолкающий треск которых прорывались сигналы беды. Этим каналом русские не пользовались — словно специально оставили его для нас…..

— Главному — Третий на месте. Готов.

— Принял!

Капище… Арена для гладиаторских боев, которая еще не окропилась кровью — но уже замерли в предвкушении патриции и сходятся на золотистом песке Колизея бойцы. Площадь беды…

Принесение жертв — это всегда зрелище. Зрелище, которое будит в нас древние, темные, неподвластные нам инстинкты, заставляет жадно смотреть на бьющуюся в агонии жертву, не пропускать ни единого мгновения из ее страданий. Зрелище, что в Средние Века доступно было всем, сейчас же — лишь немногим. Но то зрелище, свидетелем которого нам предстояло стать, можно было видеть раз в тысячелетие — ибо здесь, на площади, предстояло убить не человека — предстояло убить страну. Державу. Империю…

Освещенная мерцающим светом фар, костров и уличного освещения посреди кровавого капища жертвенным столбом высилась башня Вильнюсского телецентра, ее верхние этажи терялись в ночной тьме — и со всех сторон она была окружена зыбким людским морем. Развевались какие-то флаги — ни одного красного, какие то странные, похожие на радугу или на флаг какого-то маленького бананового государства, люди пытались возводить баррикады. Где-то в стороне, на самом краю площади перед телецентром, ночь была расцвечена синими всполохами милицейских машин — маяком беды…

— Главный — всем! Доложить о готовности по порядку…