Слепой секундант - Страница 4

Когда стало смеркаться, вернулись к Беклешову, чтобы заняться ковром. Еремей с Тимошкой наносили на задний двор чистого снега, разложили ковер ворсом вниз и принялись по нему выплясывать. Когда подняли, чтобы повесить на заборе и выколотить, на снегу осталось огромное черное пятно.

Утром ни свет ни заря Еремей разбудил питомца:

– Немец человека прислал! Велел сейчас же к нему собираться!

Не позавтракав, не загнув буклей и не напудрив светлые волосы, потому что при двух повязках это нелепо, Андрей покатил к доктору.

Оказалось, Граве нашел в своих записях, лежавших сейчас горой на столе, похожий случай. Он устроил Андрею форменный допрос с пристрастием, так что поневоле вспомнился начальник Тайной канцелярии господин Шешковский, который умел вытащить из подследственного всю подноготную. Ответы он сличал со своими выписками и недовольно хмыкал при несовпадениях.

А что мог вспомнить Андрей? Как скакал по каменной стене замка с обнаженной шпагой, командуя мушкетерами? Самого удара, от коего лишился сознания, он почитай что не ощутил. Потом в голове стало как-то сумеречно – такое случалось в детстве, когда Андрея укладывала в постель горячка. А как именно путаются у бредящего человека мысли – рассказывать нет надобности.

– Многого обещать не могу. В том случае, что я беру за образец, исцеление длилось четыре года и окончательным не стало, – признался доктор. – Больной мог сам ходить по комнатам, но в трех шагах не узнавал лиц… Это прелюбопытное занятие – возвращать человеку зрение. У меня есть пациент – весьма занятный случай. Я готовлю его к тонкой операции. Но сильно беспокоюсь из-за его возраста – пациенту шестьдесят восемь лет. Если бы я мог помочь и вам операционным путем, как господину Куликову… У каждого врача есть любимые пациенты, с которыми более всего трудов и разочарований, но именно с ними случаются открытия. Полагаю, вы – из таких, оттого готов тратить на вас время. Любопытство исследователя – оно надежнее всякого человеколюбия… Были ли у вас в роду люди со слабым зрением? Случалось ли кому под старость обрести дальнозоркое зрение? По отцовской линии было сие?..

Андрей, отвечая, даже ощутил то самое любопытство, о котором толковал доктор, – как из этих сведений Граве сумеет извлечь нужное направление в лечении. Дотошность доктора ему понравилась – она способствовала доверию.

К той минуте, когда Граве сказал «довольно», Андрей уже порядком проголодался. И Тимошка с Еремеем – равным образом. Так что завтрак, совмещенный с обедом, съели в трактире, в самом дальнем и темном углу, чтобы публика не видела, как Еремей помогает питомцу.

В слободу Измайловского полка покатили, когда смеркалось, и у калитки столкнулись с Гришей.

– Григорий Иванович! – воскликнул Еремей. – Что это с вами, сударик мой? Что за беда?

Гриша был без шапки, взъерошенный, дышал тяжело. Извозчик, что привез его на санках, ждал платы, но Гриша, похоже, ничего не соображал.

– Погоди, братец, – сказал извозчику Еремей. – Барин не в себе.

Андрей Гришу не видел, а молчание товарища ничего ему не сказало. Что до беспокойства Еремея – то, занятый собственными заботами, Андрей не придал ему значения. Он знал пылкий Гришин нрав – друг мог впасть в ярость из-за того, что портной ему камзол обузил.

– Здравствуй, Беклешов. Ты отвез ковер? – спросил Андрей.

– Какой ковер?! Свадьба расстроилась! – крикнул Гриша. – Этот подлец отказался жениться на Маше! Я буду с ним биться! Этот позор лишь кровью смывают!

– Постой, постой! С чего он отказался?

– Не знаю! Утром к нам от Венецких письмо привезли – свадьбе не бывать! Маша в комнате своей ревет в три ручья! Батюшка наш драгоценный орет во всю ивановскую! Маша-де семью и беклешовский род опозорила! Маша! Это он – про Машу!

– Погоди, погоди! Отчего все расстроилось? Еремеюшка, помоги, – сказал Андрей, не понимая, где крыльцо. – Сейчас сядем, и ты мне все изложишь…

– Да что тут излагать?! – Гриша, напрочь забыв про извозчика, взбежал на крыльцо и скрылся в доме – только дверь громыхнула.

Еремей вздохнул и рассчитался с извозчиком сам.

– А вот помяните мое слово, неспроста барышня ночью за табакеркой с перстеньками прибегала, – сказал он. – Что-то тут неладно.

– Ты прав.

Гриша оказался в спальне. Его носило из угла в угол. Попавшаяся под руку журнальная книжка была изодрана в мелкие клочья.

– Скажи, – велел Андрей, – чем Маша вдруг Венецким не угодила?

– Ее оговорили! Это гадко повторить даже, какой на нее поклеп возвели! Матушка ей воли не давала, всюду сама с ней езжала, и в собрания, и в театр. Маша!.. Да как такое и на ум взбрело!

– Что взбрело?

– Будто у нее незаконнорожденное дитя!

– У Маши?

– Да! Это поклеп, Соломин! Чистейшей воды поклеп! Это все Венецкая выдумала! Она, поди, для сына богатую нашла! А что Маша навеки опозорена – ей плевать!

– Погоди, не вопи! – одернул друга Андрей. – Дыма без огня не бывает.

– Ты о чем?

– Для чего Маша прибегала к тебе ночью денег и вещиц просить?

– И ты туда же?!

– Давай сперва докопаемся до правды…

– Маша чиста! Иначе… иначе мне придется с позором выходить из полка! Моя сестра родила незаконное дитя! Да мне шагу не дадут ступить!

– Беклешов!

– Я должен с ним драться, я пошлю ему вызов! Сегодня же вечером условлюсь с секундантами! – выкрикнул Гриша. – Весь Петербург знает теперь, что моя сестра – последнего разбору девка!

– Беклешов, на что ей нужны были деньги?

– Ты подслушивал! – наконец сообразил Гриша. – Это… это гадко, Соломин!

– Виноват я, что ли, что оказался тогда во дворе?

– Ты мог выказать себя! Хоть слово молвить! Ах, как все мерзко… Соломин, уйди, бога ради, не то я тебе гадостей наговорю…

– Я уйду, – сказал Андрей, – а завтра же съеду от тебя. Коли ты меня упрекаешь в том, что противно чести…

– Поступай как знаешь!

Андрей наощупь отыскал дверь и вышел.

– Ах ты, господи, – сказал ожидавший его и подслушавший Еремей. – Батюшка мой, Андрей Ильич, прости ты его, завтра одумается. Тут всякий бы взбесился…

– Он офицер, гвардеец, – холодно ответил Андрей. – Должен держать себя в руках. Должен. Идем собираться.

– Какие наши сборы…

Тут дверь спальни распахнулась, выскочил Гриша и, громко требуя у Ивашки шубу с шапкой, понесся к сеням. Уже в дверях он обернулся.

– Соломин, прости! Кабы не твоя рана – я тебя одного просил бы стать моим секундантом! – с тем он и убежал.

– Вот видишь, – укоризненно заметил Еремей.

– Все равно съезжать надо. Ему теперь не до меня.

– Гордыня это.

– Не хочу никому быть в тягость.

Еремей мог поспорить с Андреем, когда речь шла о денежных тратах, или об исподнем, или о провианте. Но о чести и достоинстве у Андрея было свое понятие, которое старому дядьке порой казалось хуже китайской грамоты. И теперь, ослепнув, барин еще упорнее держался за это понятие – может статься, как за единственную опору.

Часа через два после того, как Гриша убежал, в дверь заколотили.

– Отвори, Тимоша, – сказал Андрей. – Может, что случилось…

Тимошка выбежал в сени и сразу вернулся, явно напуганный. Следом ворвался богато одетый господин – в роскошной шубе на камчатских бобрах, в собольей шапке. Шапку он с головы сорвал и оказался совсем молодым человеком, не старше двадцати лет, круглолицым и курносым. Его примятые волосы были причесаны по последней моде, с высоко взбитым тупеем, с маленькими пушистыми буклями.

– Сударь, я – Венецкий, – быстро сказал молодой человек. – Я хотел видеть Григория… – и замолчал, уставившись на незнакомого господина с двумя повязками, черной и белой.

– Я друг его, – спокойно отвечал Андрей. – Козловского мушкетерского полка капитан Соломин, к вашим услугам. Хорошо, что вы не встретились. Скажите все мне. Это дело… оно мне кажется весьма странным…

– Я скажу. Я хотел жениться на девице… Все было готово к свадьбе. Я люблю ее, кем бы… кто бы… Если бы эти проклятые письма принесли мне – я бы бросил их в печку! Но их принесли матушке с тетками. Вы и вообразить не можете, что тут началось! Мне пришлось написать письмо с отказом… Меня вынудили!..