Следы на траве (сборник) - Страница 33

— Да вы не беспокойтесь, — обращаясь к Валентину, шепнул Ласперо. — Суарес опытный боец, он обязательно выиграет, и тогда вы встретитесь…

Неторопливо встав с места, Вотан поднял руку в белой перчатке. Трубачи опять прильнули к мундштукам, главный распорядитель взметнул над головой жезл. Мотоциклисты забили ногами по педалям; их машины загудели, раздробив тишину.

Вотан, как опытный дирижер, выждал должную паузу и резко махнул рукой.

Машины соперников ринулись друг на друга, как два разъяренных гигантских жука; срывая снежную корку с зеленоватого толстого льда, нарисовали первые петли. Мотоцикл Зилле сразу пошел боком, коляска беспомощно запрыгала на рессорах. Зилле несло к центру квадрата, а вдогонку уже мчался более устойчивый Суарес, будто готовясь идти на таран.

Валентин видел, как зрители бесновались на берегах. Слышал свист, ободряющую брань. Ласперо увлеченно бил перчатками по своей ладони, ноздри его раздувались. Начальники колен — полков, где служба передавалась по наследству — дико вопили. Было тошно воспринимать то, что творилось у них в головах: кровавый азарт, хищный дух римских цирков.

Суарес выхватил пистолет. Но Зилле свернул настолько круто, что мотоцикл встал на задние колеса. И Суарес, не успев отреагировать, всадил пулю в днище коляски.

Аплодисменты. Зилле адским разворотом обошел противника и послал выстрел в спину Суаресу; промахнулся, ловко описал правильный круг, снова переходя в атаку…

Шальная пуля звякнула о каску распорядителя, тот присел: соперники, расстреляв по обойме, демонстративно выбросили пистолеты. Трубы завыли, отметив этап. Но вот более быстрый Зилле, опередив врага, привстал, как всадник на стременах, и что-то продолговатое швырнул навстречу Суаресу. Стрелами грязного дыма разлетелся взрыв, шарахнув осколками льда, и боевой конь мотопехотинца ухнул в свежую полынью.

Мотоцикл погрузился в воду почти мгновенно, однако сам Суарес успел вывалиться из седла на лед. Теперь Зилле мчался к сопернику, уползавшему прочь от края черной ямы. Бедняга был ранен и явно выбился из сил. Тогда гвардеец заглушил мотор, слез с мотоцикла и подошел к лежащему. Забрало мешало рассмотреть его лицо. Неторопливым движением Зилле отстегнул от пояса свой штык…

Невольно отвернувшись, Валентин взглянул в бесцветные, надменно-усталые глаза Вождя под козырьком с толстым золотым жгутом. Право же, сейчас в них было сочувствие. Оскорбительное сочувствие к чужаку, в котором, вопреки мужественному облику, ничего не было от мужчины и бойца.

Истошно взревели трубы, знаменуя финал.

Должно быть, летом здесь было прекрасное место — туристское, открыточное… Уступы природного амфитеатра обрамляли иссиня-серую бухту, слева далеко в море тянулся мыс с одинокой скалой, подобной маяку. Волны глухо грохотали внизу, наполняя отголосками воздушный простор. Зима здесь была похожа на мокрую холодную осень. Среди ноздреватых глыб на голой светлой земле росли блестяще-медные, с розовыми листьями колючие кусты, корявые чернильные «сосны».

Урсула, шедшая впереди, вдруг шарахнулась под защиту каменного козырька; смачно выругавшись, рванула из-под шубы здоровенный револьвер. Бах! Мимо… Лиловый, под цвет деревьев, шевеля на длинном брюхе многочисленными хваталами, каждое с острым крюком, плыл вверху на раскинутых перепонках крылан-трупоед. Головы у него не было, грудь разверзалась клыкастой пастью. Крылан тщательно готовился падать — столь крупную добычу следовало разить наверняка. Урсула промахнулась еще дважды, пока Лобанов не велел кокону трахнуть наглеца хорошим электрическим разрядом. Неожиданно знакомо закудахтав и уронив пенистую слюну, тварь вперед спиной унеслась за рощу, где вились двое-трое сородичей.

— Наверное, они еще помнят то время, когда здесь было… много пищи, — сказала Урсула, придя в себя. — А потом изголодались. Обычно они на живых не нападают…

— Этот, пожалуй, и сам не нападет, и другим отсоветует! — засмеялся разведчик.

Честно говоря, смех был наигранный, для спутницы, чтобы не ударилась в истерику, как не раз она хотела сделать. «Курортная бухта» отдавала кошмаром. Валентин, весьма чуткий к ноосферным конденсатам, вдруг почувствовал вокруг себя скрытое страдание: боль от ран и ожогов, ужас людей, похороненных под развалинами, предсмертное отчаяние многих тысяч… Когда же это произошло? Двадцать, тридцать лет назад? Кто отдал приказ о бомбардировке, может быть, — ракетном обстреле? Почему?.. Урсула не имела обо всем этом решительно никакого представления. Она, как и многие здесь, считала Вольную Деревню местом легендарным, если и существующим, то в каком-то не бытовом, а мистическом плане, как обитель безмятежных полубогов… И вдруг — композиции из обломков в кирпичных рамах фундаментов, оплавленные металлические остовы; на парапете, обрывающемся у моря, — массивное хмурое здание с колоннадой, с разрушенным переплетом купола; по стенам следы копоти, ступени крыльца захлестнуты медным кустарником… Валентин видел, каких усилий стоит художнице идти рядом с ним. К зданию вела с уступа на уступ, через стертые взрывами кварталы, широкая, почти не поврежденная асфальтовая дорога.

…Ах, как старался на прощание Магриби!

— Слабый ручеек нашей колонии берет свое начало в полноводном океане земного человечества, — вещал, расхаживая по дворцовому полу, пылкий Отец-Вдохновитель. — Пути Вальхаллы и Земли по воле Господней разошлись полностью… Принципы любви и равенства, внушенные Христом и столь полно воплощенные на вашей цветущей родине, оказались непригодными для нашего мира. Мы — воины в крестовом походе, и потому обычай наш суров. Не подумайте, что я ропщу! Ибо сказано: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю…» Мысль моя и сердечная забота — о заблудших… — Магриби жестом мольбы протянул руки к Валентину. — Просим вас, сударь, и в вашем лице священную для нас мать-Землю… — Магриби вздохнул поглубже для эффектного слова «под занавес». — Просим помочь нам в богоугодном деле исцеления больных, гибнущих братьев!

— Как вы себе это представляете? — спросил Лобанов. — Я должен помочь вам проникнуть сквозь силовую оболочку Улья?

— Ну, не сами, конечно… не сейчас… — Магриби простер руки к Валентину и крикнул рыдающим голосом: — Будьте нашим защитником там, на Земле! Предстательствуйте за несчастных! Убедите своих правителей, народ свой, чтобы они открыли нам путь к обиталищу потерянных душ.

«Вообще недурно, — подумал Валентин, — Станция Проникновения отправляет в Улей вооруженных до зубов, надравшихся для храбрости спирту молодцев из «Стального ветра». Трогательное сотрудничество…»

— Нет, это невозможно, — как можно мягче, но категорически сказал Лобанов.

Ласперо снял очки, потер наболевшую переносицу: «Вот и все, достойные братья». Без очков он казался совсем домашним — этакий морской волк в семейном кругу. Вотан, пристроившийся на груде подушек в углу под персидскими коврами, только переложил длинные ноги в хромовых сапогах. Лицо его, с припухшими веками, осталось безразличным. Состояние выдали пальцы, судорожно смявшие жестяную банку из-под пива.

— Мне жаль вас огорчать, но… Даже если бы я встал на вашу сторону — я заранее знаю, как ответит… мой народ.

— Но почему? За что?! Вы хотите смерти трутням? Правильно! Пускай издохнут, они же для вас неполноценные существа!.. — не в силах больше сохранять маску, зарычал Ласперо.

— Это в а м они кажутся неполноценными, — уверенно ответил Валентин. — Вызволив трутней, вы никогда их не сделаете равноправными. Будете находить все новые поводы, чтобы ваш «Стальной ветер» оставался высшей кастой. Простите меня… но я боюсь, что вы ни за что не откажетесь от своих привилегий…

— Каких привилегий?! — забрызгал слюной Целитель Душ. — Да стоит нам отправиться в Улей, и мы станем там кем угодно! Наполеонами, Цезарями! На кой черт нам власть над кучкой кретинов, из которых еще надо делать людей?!

— Для чувства собственного достоинства, — устав щадить, сказал Лобанов. — Ваша гордость — в том, что у вас р е а л ь н а я власть. И вы ее никому не отдадите и ни на что не променяете. Вы штурмуете Улей и ловите бродяг лишь с одной целью: создать настоящее иерархическое государство, с аристократами и плебеями… Вам дороги ваши мундиры, мантии, ордена, кодекс чести, Хартия, Божий Суд, степени родства, а равенство вы презираете, как выдумку слабых, хотя на словах и преклоняетесь перед ним…