Следующий раз - Страница 3

Джонатан и Анна уступили. Внешние приличия были залогом профессионального успеха Джонатана. Анна молчала на другом конце провода, он слушал ее дыхание, пытаясь угадать жесты. Длинные пальцы тонут в густых волосах. Закрыв глаза, он мог почувствовать запах ее кожи. К концу дня аромат духов смешивался с пропитавшим все уголки мастерской запахом дерева. Их разговор закончился в точке молчания, Джонатан положил трубку и открыл глаза. Под окнами длинной красной лентой тянулся непрерывный поток машин. Его охватило чувство одиночества: так бывало всякий раз, когда он оказывался далеко от дома. Он вздохнул, спрашивая себя, зачем согласился выступить с докладом. Времени оставалось в обрез, он достал из сумки белую рубашку и начал одеваться.

Джонатан сделал глубокий вдох перед выходом на сцену. Ему поаплодировали, и свет пригасили. Он встал за пюпитр с маленькой, как ночник, медной лампочкой. Джонатан знал свой текст наизусть. На огромном экране у него за спиной появился слайд первой картины Владимира Рацкина из числа тех, что он собирался показывать этим вечером. Он решил представлять полотна в обратном хронологическом порядке. Первая серия – виды английской деревни – относилась к последнему периоду укороченной болезнью жизни мастера.

Рацкин писал эти картины в своей комнате, которую не покидал из-за запрета врачей. Там он и умер в возрасте шестидесяти двух лет. На двух больших портретах был изображен сэр Эдвард Ленгтон. На первом Рацкин запечатлел его в полный рост, на втором знаменитый коллекционер и торговец живописью, покровитель художника сидел за письменным столом красного дерева. Десять полотен необычайно проникновенно передавали жизнь бедняцких пригородов Лондона конца XIX века. Довершали презентацию еще шестнадцать картин. Они не были датированы, но их темы отсылали к молодости художника в России. Шесть первых – портреты придворных сановников – были выполнены по заказу царя, десять других молодой художник создал, потрясенный нищетой простого люда. Из-за этих уличных сценок Рацкин вынужден был навсегда покинуть родину. На устроенной в Эрмитаже персональной выставке он самовольно развесил вызвавшие громкий скандал картины. Император пришел в бешенство: народные страдания были переданы мощнее и ярче блеска его правления. Рассказывают, что, когда министр культуры поинтересовался у Владимира причинами такого поступка, он ответил: путь власти проложен через ложь, живопись же питается правдой.

Искусство в моменты слабости способно разве что приукрашивать действительность.

Разве несчастья русского народа заслуживают меньшего внимания творца, чем царь? Ценивший Рацкина сановник только рукой махнул в ответ на эти горькие слова. Они беседовали в библиотеке, полной бесценных манускриптов, он посоветовал молодому художнику бежать, пока за ним не явилась тайная полиция, и выпустил Владимира через потайную дверь. Больше он ничем помочь не мог. Спустившись по витой лестнице, Рацкин побежал по длинному темному коридору, подобному ведущей в ад тропинке. Он двигался на ощупь, обдирая ладони о шершавые стены, добрался до западного крыла дворца, перейдя из низкого подземелья в сырые каменные подвалы. Седые крысы семенили ему навстречу, касаясь лица, и вдруг поворачивали следом за непрошеным гостем и кусали его за лодыжки.

Когда стемнело, Владимир выбрался на поверхность и спрятался в подгнившей соломе на телеге во дворе дворца. Там он дождался рассвета и сбежал, воспользовавшись утренней суматохой.

Все картины Владимира немедленно конфисковали и сожгли в огромном камине зала приемов царского советника. Действо длилось четыре часа.

В полночь гости столпились у окон, чтобы полюбоваться зрелищем казни. Владимир, стоя в глубине ниши, наблюдал за злодейством. Двое гвардейцев приволокли его жену Клару, арестованную накануне вечером, в равелин. Оказавшись во дворе, она подняла глаза к небу. Двенадцать солдат навели на нее ружья. Владимир молился, чтобы Клара в последний раз встретилась с ним взглядом, но этого не произошло. Она глубоко вдохнула, раздался залп, ноги женщины подкосились, и ее тело осело в глубокий грязный снег. Эхо ее любви перелетело через стену, и воцарилась тишина. Во вспышке душевной боли Владимир осознал, что жизнь сильнее его искусства. Идеальная гармония всех красок мира не смогла бы выразить его горя. Обильно лившееся в ту ночь за столами вино ассоциировалось у него с кровью несчастной Клары. Алые ручьи растопили белый снежный покров, начертав эпиграфы на черной брусчатке, подобно черным осколкам, пронзившим сердце художника. Десять лет спустя в Лондоне этот навечно впечатавшийся в память художника сюжет стал темой одной из лучших его картин. За годы изгнания он одну за другой восстановил уничтоженные в России картины, но никогда больше не писал ни женских тел, ни лиц и изгнал из своей палитры красный цвет.

Экран погас. Джонатан поблагодарил аудиторию за шумную овацию. Он ссутулился, как если бы ноша успеха оказалась неподъемной для его застенчивой натуры. Он погладил пальцем очертания букв на папке, складывавшихся в имя и фамилию “Владимир Рацкин”. “Они тебе аплодируют, старина”, – прошептал он. Щеки его пылали румянцем смущения, он подхватил портфель и в последний раз неуклюже поклонился, благодаря публику. Один из слушателей поднялся, чтобы задать вопрос. Джонатан прижал портфель к груди и снова повернулся лицом к залу. Мужчина представился хорошо поставленным голосом:

– Франц Джарвиц, журнал “Новости живописи”. Не кажется ли вам странным, господин Гарднер, что ни один крупный музей не выставляет картин Владимира Рацкина? Не связано ли это с консервативностью вкусов?

Джонатан подошел к микрофону:

– Я потратил много времени и сил, чтобы вернуть творения Рацкина зрителям. Он, как многие другие большие художники, не был признан при жизни. Он никогда не пытался понравиться публике, главное в его творчестве – искренность. Владимир хотел запечатлеть надежду, его интересовало все истинное в натуре человека, что никак не способствовало благосклонности критиков.

Джонатан поднял голову, его взгляд устремился куда-то за пределы зала, в иную эпоху. Страх исчез, слова лились свободно, словно старый художник встал к мольберту и писал на его сердце:

– Взгляните на лица, которые он писал, на свет, рождавшийся под его кистью, проникнитесь благородством и смирением его персонажей. Ни на одном полотне вы не найдете сжатой в кулак руки или уклончивого взгляда.

Зал слушал, затаив дыхание. Следующий вопрос задала сидевшая в первых рядах женщина.

– Сильви Леруа, музей Лувра, – представилась она. – По легенде последнюю картину Владимира Рацкина никто никогда не видел: ее не нашли. Что вы об этом думаете?

– Это не легенда, мадам. Рацкин писал Алексею Саврасову, что, превозмогая подтачивавшую его силы болезнь, начал писать новую картину, и называл ее своим лучшим творением. На вопрос Саврасова о здоровье и о том, как продвигается дело, Владимир ответил, что только работа над этим полотном помогает ему превозмогать раздирающую внутренности боль. Владимир Рацкин умер, дописав свой последний шедевр, загадочно исчезнувший во время престижного аукциона в Лондоне в 1868 году, через год после кончины живописца.

Джонатан рассказал, что полотно сняли с торгов в последний момент и что по непонятным причинам ни одна картина Владимира Рацкина в тот день продана не была. О художнике надолго забыли. Эта несправедливость удручала как самого Джонатана, так и всех тех, кто считает Рацкина одним из величайших живописцев столетия.

– Душевная щедрость часто разжигает ревность и пренебрежение современников, – продолжил Джонатан. – Некоторые люди воспринимают только мертвую красоту. Но сегодня время утратило власть над Владимиром Рацкиным. Искусство рождается из чувства и становится бессмертным, живет вне времени. Большая часть его работ выставлена в небольших музеях или является частью крупных частных коллекций.

– Считается, что, работая над последней картиной, Рацкин нарушил самозапрет и нашел какой-то необыкновенный красный цвет, – прозвучал следующий вопрос.