След тигра - Страница 18
Потом он вспомнил движение, почудившееся ему в развалинах опустевшего леспромхозовского поселка. Кто это был – одичавшая собака, волк, еще какой-нибудь зверь? Или человек – тот самый, который, если верить Пономареву, всю зиму бродил, принюхиваясь, около его избы?
В лесу вдруг раздался дикий, потусторонний и в то же время совершенно человеческий вопль, перешедший затем в раскатистый сатанинский хохот. Горобец сильно вздрогнула, и даже при свете угасающего костра было видно, как она побледнела. Вовчик одним резким движением уперся руками в землю, будто намереваясь вскочить, Гриша схватился за карабин. Глеб ухитрился сохранить полную неподвижность, но на какое-то мгновение внутри у него все оборвалось. Потом до него дошло, что это была просто ночная птица, но он все равно позавидовал Тянитолкаю, который спал без задних ног и ничего не слышал.
– Филин, – равнодушно сообщил Пономарев, мусоля свою самокрутку.
– Тьфу ты, сволочь какая, – сказал Вовчик, принимая прежнюю позу. – Прямо душа в пятки ушла.
– Что, герой, замочил штанишки-то? – язвительно осведомился Пономарев. – Насмехаться, конечно, проще. Уже успокоившийся Вовчик зевнул, – помотал бородой, тяжело завозился и сел.
– Пионерский лагерь, – проворчал он. – Страшилки на сон грядущий. Черная рука, «отдай мое сердце»…
– Погоди-погоди, – убежденно кивая косматой головой, сказал ему Пономарев, – вот если, даст бог, доберемся до Каменного ручья, будут тебе страшилки. Света белого невзвидишь, умник.
– Слушай, ты, абориген, – начиная злиться, с напором сказал Вовчик и даже подался вперед, как будто собирался прыгнуть на проводника через костер. – Если там так страшно, зачем же ты с нами пошел? Только не говори, что мы тебя заставили. Ты сто раз мог сбежать, однако идешь как миленький. Ну, в чем дело?
– Так ведь одному-то страшнее, – с неожиданной искренностью ответил проводник, – Ведь вы, ребятки, последняя моя надёжа. Меж людей так испокон веков ведется: ты мне поможешь, я тебе… Вам без меня пропадать, а мне-то без вас и подавно! Я ведь, ежели по правде, давно с жизнью распрощался. В долг я живу, понятно? Видел он меня, запах мой знает. Ты пойми, борода: если людоед чей-то след взял, нипочем не отступится, покуда своего не добьется. Это же верная смерть, да такая лютая, что врагу не пожелаешь. А вас пятеро, и все с винтами. Все ж таки какая-никакая, а защита. Кабы не это, ничего бы я вам не сказал. Думаешь, мне интересно насмешки ваши терпеть? Зато теперь ты, борода бестолковая, и товарищи твои тоже, сколь бы ни смеялись, все одно про мои слова не забудете. А не забудете, так, может, и уцелеете. Может, смилуется надо мной Господь, подведет его, аспида, под меткую пулю… Вы, главное, близко его не подпускайте, разговоры с ним не разговаривайте. Запорошит глаза, мозги затуманит, а потом оглянуться не успеете, как от вас рожки да ножки останутся.
– Погоди, Иваныч, – неожиданно вмешался в разговор до сих пор молчавший Гриша. – Ты что же предлагаешь? Получается, если завтра утром, к примеру, нам навстречу из тайги человек выйдет, мы что же – стрелять в него должны? Без разговоров?
– Заговоришь с ним – не жилец ты, – спокойно подтвердил Пономарев. – Именно, что без разговоров. И главное, в глаза ему не гляди. Поглядишь в глаза – считай, пропал. А бить его в голову надо, чтоб уползти не смог. Не то отлежится, а после непременно за тобой придет. Проскользнет промеж сонными, никого пальцем не тронет, а тебя отыщет, и… В общем, лучше сразу застрелиться, самому.
– Ну, Ваня, молодец, – с уважением сказал Вовчик. – Такую пулю отлил, что просто загляденье! Я прямо заслушался, честное слово! Значит, говоришь, как только увидим человека, сразу стрелять? В голову, да? А кол осиновый в него, мертвого, вбивать не надо?
– Смейся, смейся, – сказал Пономарев. – Товарищи ваши, которые в прошлом году на Каменный ручей ушли, тоже, помню, смеялись. Смейся, борода, только, Христа ради, слова мои не забывай. Об одном ведь только я вас, ребятушки, прошу: помните, что разговор у нас был, все время помните! До Каменного ручья полтора дня идти осталось, а там, как ни крути, нам с ним не разминуться. Его это место – Каменный ручей, его логово. И он уж постарается, чтобы мы обратно из тайги не вышли.
Проводник зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и завозился, поудобнее устраиваясь на куче еловых веток, заменявшей ему постель.
– Спать я буду, – объявил он. – Полгода с людьми не разговаривал, устал. Прямо язык отваливается, чтоб ему пусто было. Да и уморился я чего-то за день, глаза сами собой закрываются… Горобец встала.
– Иван Иванович прав, – сказала она. – День был длинный, и завтрашний будет не короче. Спасибо за рассказ, Иван Иванович. Вы нас прекрасно развлекли.
Пономарев в ответ только фыркнул, пристраивая вместо подушки свой драный, латаный-перелатанный солдатский вещмешок, в просторечье именуемый «сидором». Он всегда спал снаружи, у костра, игнорируя шикарные экспедиционные палатки с надувным дном и спальными мешками на гагачьем пуху. Честно говоря, это всех устраивало: проводник «благоухал», как куча гниющих на жарком летнем солнце отбросов, да и набраться от него насекомых никому не хотелось.
Утром Глеба растолкал Вовчик. Это было странно, потому что Глеб, как самый младший по чину член экспедиции, всегда ночевал с краю, и выбраться из палатки, не разбудив его, было затруднительно. К тому же до сих пор никому из господ ученых не удавалось проснуться раньше Сиверова, а что до Вовчика, тот и вовсе дрых до последнего и утром его всякий раз приходилось чуть ли не волоком вытаскивать из палатки.
Проморгавшись и сообразив, на каком свете находится, Глеб понял, что это была не единственная странность. Солнечный свет, падавший через треугольный проем откинутого полога палатки, был чересчур ярким. Слепой поднес к глазам запястье, посмотрел на часы и удивленно присвистнул: часы показывали четверть одиннадцатого.
– Ого! – воскликнул он.
– Вставай, композитор, – сказал Вовчик.
Он был непривычно хмур и озабочен. Глаза у него были припухшие, на щеке багровела не успевшая разгладиться складка – видно было, что Вовчик тоже проснулся совсем недавно и еще не успел умыться.
– Вот черт, – сказал Глеб, подавляя зевок, – надо же было так проспать!
– Вставай, вставай, – нетерпеливо повторил Вовчик. Глеб присмотрелся к нему повнимательнее, рывком расстегнул спальник и сел. – Что случилось?
– Слинял наш Дерсу Узала, – мрачно сообщил Вовчик. – Свалил, пока мы дрыхли без задних ног, сказочник хренов!
– Ну?!
– Это еще не все. Да вставай ты скорее!
Глеб кубарем, на четвереньках, выкатился из палатки, встал, первым делом нацепил темные очки и огляделся.
Уже успевшее высоко подняться солнце ярко освещало поляну, на которой был разбит лагерь. Посреди поляны виднелось светло-серое с черной каймой пятно потухшего костра. От горячей золы поднимался тонкий голубоватый дымок, собранная вечером огромная куча хвороста за ночь заметно уменьшилась в размерах. На примятых еловых лапах, служивших сиденьем во время ужина, валялся перевернутый, густо закопченный котелок, стопка грязных тарелок, которым к этому времени полагалось быть давным-давно помытыми и упакованными в лошадиный вьюк, стояла поодаль, у корней старой лиственницы. Ни Пономарева, ни его залатанного «сидора», ни старого охотничьего ружья с самодельным прикладом видно не было.
Кроме проводника, на поляне явно недоставало чего-то еще – чего-то важного, хотя и успевшего за время путешествия примелькаться до полной незаметности. Глеб не сразу сообразил, чего не хватает, а когда понял, схватился за голову: вместе с Пономаревым из лагеря исчезли лошади.
– П…дец подкрался незаметно, – констатировал Вовчик с каким-то мрачным удовлетворением, и пристукнул кирпичом. Вот гнида плешивая! Он мне с самого начала не понравился, туземец этот вшивый. Лошадей увел, сука! Ну, и что нам теперь делать?