След «Семи Звезд» - Страница 8

Понятное дело, все эти видения Иван доверил бумаге, лишь вернувшись в университетские пенаты. А пред ясными очами его сиятельства положил нетолстую кипу листов, исписанных измененным, знамо дело, почерком.

Граф остался доволен, несмотря на то, что сведения, сообщенные студентом, касались все больше нравственного облика персонажей. Никакой политики. Шувалов даже похвалил за сметливость в отношении почерка. Еще и цидулку дал с собой к Ваниному начальству, в коей прописано было, что, хотя он, Барков, подлежал жестокому наказанию, но «в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден».

С тех пор и завязалась их странная дружба – временами ужасавшая Ивана хуже заплечных дел шуваловских мастеров – от которой не так-то просто было отгородиться срамной одой, ставшей первой в череде его потаенных сочинений.

Хотя отчего «потаенных»? Разве потому лишь, что их невозможно было напечатать ни в университетской, ни в какой-либо иной типографии необъятной империи Российской? Но и без того плодились они в списках, словно кролики, принося сочинителю, не особенно и скрывавшему свое имя, славу «русского Пирона»[2].

Александр Иванович Шувалов о «проказах» подопечного знал. Но он не придавал им большого значения, явно не желая узнавать себя в главном герое оды.

При нужде даже и помогал. Например, вступился, когда через месяц после их знакомства Ивана таки исключили из состава студентов за буйный нрав: Барков никак не мог залить бушевавший в груди пожар. Но разве ж водкой зальешь пламя души?

В вечную матросскую службу сослан молодой человек тогда не был, как то полагалось. Его определили в университетскую печатню учеником. Да еще и назначили обучаться российскому штилю у профессора Крашенинникова. И языкам – французскому и немецкому.

Споспешествовал граф и дальнейшему продвижению своего подопечного по службе. Сначала в канцелярию Академии, переписчиком-копиистом, а потом, зимой пятьдесят пятого, – в личные помощники профессора Ломоносова, в коей должности Иван находился и поныне.

Чего же надобно его сиятельству на сей раз? Уж не сплетен ли об академических распрях хочет услышать? О том, как грызутся между собой Михайла Васильевич с академиком Миллером? Так про то уж на любом петербургском перекрестке орут.

Попробовал осторожненько выведать что к чему у Харона. Но тот был нем, как рыба. Досадливо отмахивался. Дескать, приедем – сам обо всем узнаешь.

Александр Иванович за семь лет не шибко изменился. Все такой же был жилистый, головастый, бледногубый. И ласковый-ласковый. Словно отец родной. Потрепал молодого протеже по щеке. Хотел и винцом угостить, да глянул Ване в лицо, нахмурился и велел подать кофею. Крепкого и с ватрушками.

– Слыхал я, Ваня, будто навострил ты лыжи из столицы в Вологодскую губернию? – прихлебывая ароматный напиток, оглоушил Шувалов.

В Вологодскую губернию? А… ведь верно, чуть не хлопнул себя по лбу поэт. Как же это он мог запамятовать? Потому и друзей давеча собирал, что надобно было обмыть грядущий отъезд.

– Так точно, – четко доложил графу, который любил, чтоб кратко и с выправкой. – Иван Иванович Тауберт посылают по тамошним монастырям поискать списки старинных летописей. Поелику готовит к изданию Несторову.

– Вишь как… – вздел брови Шувалов. – Похвально, похвально. Радение о сохранении великого наследия нашего – это достославное дело. Еще сам Петр о том тщился. И разумная дщерь его в том отцу наследует.

При упоминании государыни копиист сделал патриотическую мину.

– Вот что, голубчик, – продолжил Александр Иванович. – Не в службу, а в дружбу. Присмотрись там, на месте. Глаз-то у тебя востер, равно как и язычок.

Не сдержался-таки, лягнул. Все он помнит да смекает, Приапище!

– К чему присмотреться, ваше сиятельство?

– Вот точно не скажу. Вообще. Слухи оттуда доходят странные и нехорошие.

– Так пошлите команду – и дело с концом!

– Те-те-те, какой прыткий! Команду! Да кто ж позволит казенные деньги на проверку глупых баек тратить? За растрату самодержица с меня голову снимет! Самого в казематы упечет, как злодея Бестужева, – быстрый и пронзительный взгляд на визави при упоминании о прежде всесильном канцлере.

Но поэт и глазом не повел. Научился «держать лицо» за столько-то лет знакомства. И одновременно понял: не в деньгах казенных дело – уж граф бы вывернулся. С его-то затратами на тайные дела да несметным богатством, какое сам добыл на службе (а уж как добыл – бог весть)! Нет, имеется в этом деле некая закавыка…

– Вот поразнюхаешь, – продолжил Шувалов – дашь весточку, тогда уж и я не оплошаю… Как, по рукам?

Куда от него, Приапа, денешься. Сожрет ведь с потрохами, сгноит в своем страшном подвале или в ссылку загонит – в такие края, куда уж точно и ворон костей не заносил!

– И славно, – снова потрепал по щеке на прощание. – Я тут тебе деньжат припас на дорожку. Чай, не лишними будут. Немного, всего десять целковых…

Академик Тауберт на всю поездку выдал всего пять рублей. Не считая прогонных. Скряга немецкая! Нет, все-таки иногда бывает приятно иметь дело со щедрыми людьми. Пусть даже с начальником Тайной канцелярии розыскных дел.

– И еще вот, – отставил в сторону руку, в которую услужливый Харон тут же вложил небольшой резной ларец. – Возьми, пригодятся.

Иван открыл коробку. На зеленом бархатном сукне поблескивала пара пистолетов.

– Шпага шпагой, а свинец да серебро – надежней. Да перед отъездом не забудь в церковь-то сходить, нехристь…

Деньги, пистолеты, церковь. Да что ж это за развеселая поездка ему предстоит? Не в Плутоново же царство, в самом деле?

Москва, май 201… г.

Майор Вадим Савельев открыл дверь кабинета, где уже два с лишним года проводил изрядную часть жизни.

Небольшая комната со стенами под дерево, старинный стол зеленого сукна, помнящий еще первых, полузабытых муровцев двадцатых годов прошлого века, плазменный монитор «Тошиба» на нем и прочая оргтехника (подарок бизнесмена, которого Савельев избавил от крупных неприятностей); шкаф, стеллаж с кодексами и справочниками, – типичный кабинет типичного мента средней руки, как выражается генерал Серебровский.

Раздевшись, Вадим тут же принялся перебирать бумаги, оставшиеся со вчерашнего дня. Бумаги по делу об убийстве Монго.

В киоске у дома он купил и по дороге наскоро просмотрел ворох самых разных газет, не пожалев для служебных нужд кровной полусотенной: от респектабельной «Консультант Плюс», до «желтого» «МК». Ну и, само собой, газетенок вроде «Черного Зеркала» и «Власти Звезд». Все они уже успели пройтись насчет убийства Монго.

Если в серьезных изданиях были лишь короткие заметки с перечислением титулов и регалий усопшего, то у «желтушников» уже давались пространные комментарии с перечислением возможных причин смерти покойного – одна другой хлеще.

Одни приписывали смерть мага козням спецслужб. Другие вспоминали, как чародей не раз говорил о желании воскресить Ленина – что нынешним буржуям и олигархам, само собой, не понравилось. Третьи, наоборот, утверждали о принятом им от нескольких беглых богачей заказе на наведение смертельной порчи на президента России, но колдун был вычислен бдительными оккультистами в погонах и ликвидирован. Четвертые намекали на энергетический удар, посланный не то из Шамбалы, не то вообще с Альдебарана…

Но больше всего поразил Вадима некролог в официозном и сухом «Российском Вестнике»: «В Москве неизвестными лицами убит один из ведущих магов Российской Федерации, Монго Г. Е. Как утверждается на его официальном сайте, Григорий Монго – автор сенсационных открытий ХХ века: «Оживление мертвого тела», «Парение в воздухе (левитация)» и оригинальных методик по любовной магии, снятию сглаза, порчи и проклятий. Он разработал новейшие способы лечения онкологических заболеваний и многих других болезней, владел ста видами гипноза, телепатией, телекинезом, пирокинезом, ясновидением. Ведется следствие».