Славянский котел - Страница 61

— Нас продал Иван Иванович. И получил миллион. Может быть, два. А может, двадцать. Дал бы хоть половину нам. Но он не даст. И ничего не скажет. Наоборот, всем будет говорить, что мы сбежали сами. Им дали деньги, и они сбежали. Я это знаю. Мне можете верить.

И то ли сон освежил Бориса, то ли с доктором Ноем пришла к нему бодрость духа, но Простаков почувствовал прилив сил, к нему вернулось желание жить, он даже подумал: соберись с духом, наберись терпения — выход найдёшь, он придёт по промыслу Божию, и придёт в минуту, когда его не ждёшь. Нужно терпение, нужно спокойствие, нужна вера.

Заглянул в глаза Ноя. Они сузились, и в них отражались страх и тревога.

— Вы боитесь?

— Да, мне страшно. Если уж тут Иван Иванович — то мне страшно.

— Но вам-то чего бояться? Вы же с ним, как я понимаю, друзья. Вы вместе с ним и с Дона меня волокли.

Ной Исаакович продолжал смотреть на Простакова пристально, и глаза его то темнели, то в них неожиданно вспыхивал огонёк надежды. Но какой надежды? Что замысливал сам доктор? — этого в его глазах никто бы не прочитал.

— Друзья?.. Вы говорите, друзья с Иваном Ивановичем? А я вам скажу: у еврея друзей нет, у него есть одни враги. И даже брат, сват, тесть, племянник,— даже жена, если она еврейка, может от вас сбежать к другому, может вас продать, заложить, обокрасть. Еврей не живёт, он ждёт подвоха, предательства, удара в спину. Он сидит в окопе. Для него жизнь — война. Вы, русские, тоже на войне, но вы её не видите; вы толстокожие, вы верите тому, кому нельзя верить, вы хорошо спите, много работаете и мало думаете. Мы с вами разные. Вы спокойные, мы беспокойные. Вы довольны тем, что у вас есть, мы недовольны. И потому люди в Израиле живут мало. Еды у них много, а живут они мало. И там много больных. Еврей всё время слушает, где чего у него болит. А если ничего не болит, то ему кажется, что болит. В смысле ума и чувства вы толстые, мы тонкие. Потому у нас много музыкантов. Немецкий композитор Вагнер писал, что музыка нам не даётся, потому что у нас нет национальности. Но он неправ. Евреи его обидели, и он так писал. У нас нет национальности, но у нас есть целый мир. Мы понимаем всё и всех, мы умные, и даже очень умные. У нас есть Энштейн и Малевич. Энштейн изобрёл науку, которую никто не понимает. Сам он тоже. Малевич нарисовал квадрат. Над ним смеются и не понимают, что он — гений. Квадрат — это всё! Это весь мир и все галактики. Если в квадрате круг, а в круге квадрат, то будет квадратура круга. Но этого никто не понимает. Никто, кроме Малевича. И потому смеются. Сейчас в Москве есть Церетели. Он тоже наш. Там есть мэр Лужков — он тоже наш. Его фамилия Кац. И Ельцин наш. Его фамилия Ёльцер. Да, он тоже наш. Он дал ход Лужкову, а Лужков — Церетели. И скоро в Москве будет один скульптор: Церетели. И все дома, и памятники будут его, Церетели. А потом и Москву назовут именем мэра, который, как Ленин, носит кепочку. Церетели тоже чего-то там носит. И Москву назовут именем мэра — Кац. Да, город Кац. Вы смеётесь. Я вижу, как вы смеётесь. Но была у России столица Петроград, и был еврей в кепке Бланк. И очень скоро Петроград стал Бланком, то есть городом Ленина. Бланк-то он и есть Ленин. Так будет и с Москвой. С Парижем, Лондоном и Берлином тоже будет так. Но я заболтался, это от того, что ещё не знаю: кто и для чего сунул нас в этот каменный мешок. Вот сейчас пойду, похожу по комнатам, этажам и — узнаю. Потом вам скажу.

И Ной направился к двери. А Простаков вдогонку ему сказал:

— Вы, конечно, узнаете. Вам нетрудно будет узнать о планах Ивана Ивановича. Вы всегда были вместе. И там, на Дону, тоже...

Ной у порога задержался, постоял с минуту. Потом подошёл к Борису и медленно заговорил:

— Не надо меня подозревать. На этот раз я с вами. Вы будете меня слушать, а я буду думать. Мне будет трудно, но пусть они знают: я уже Ной, а не кто-нибудь другой. Но для начала вам скажу: если уж тут землю роет своим длинным носом Иван Иванович, то это никому и ничего не понятно. Я иногда смотрю на него, а его нет. Только что был и — нет. Потом опять есть. Стоит и куда-то смотрит. И другие странности с ним происходят. Вы думаете, он человек, а он — дух. Я его всегда боялся. И теперь боюсь. Но он меня ещё узнает. Он приказал меня украсть, как он второй раз крадёт вас, но про то забыл, что я Ной и могу натянуть ему нос. Вот вы увидите: я сделаю это скоро.

Потом доктор неожиданно заговорил о деньгах:

— Вам давал Иван Иванович деньги?

— Нет, не давал. Мне деньги давала Драгана, давал адмирал, а он — нет.

— Ну, вот, мне он тоже не давал. Ничего не давал. Ему для нас присылали, а он закладывал их себе в карман. Вот он такой: всегда и всё кладёт себе в карман. Себе кладёт, а нам не даёт. А почему не даёт? Этого никто не знает. Иван Иванович играет в одни ворота: это ему, а это... тоже ему. И это ему. И никогда — тебе. Игра в одни ворота. Разве бывает, чтобы в футбол играли в одни ворота? Нет, не бывает. Но если уж с вами играет Иван Иванович, то ворота будут одни — его карман. Всегда одни. Других ворот он не знает. Но я ему покажу другие ворота. А теперь я пойду. И вы меня скоро не ждите.

И едва за ним закрылась дверь, как в комнату вошёл Кирилл Блинчик. Он улыбался,— на этот раз откровенно и загадочно. Дружески поздоровался с Борисом, сел на стул с высокой резной спинкой, стоявший у длинного чёрного стола. И вслед за ним вошла девушка в белом фартуке и с подносом. Поднос был большой, и будто бы золотой. На нём расставлены бутылки, рюмки, фужеры, еда. Разложила всё на столе и удалилась. Кирилл показал на стул:

— Садитесь ужинать. Обед вы проспали, теперь вам причитается двойная порция.

— Я не буду ужинать,— сказал Борис.

Кирилл широко раскрыл глаза; они были тёмно-синими, в них светилась сердечность и почти детская доверчивость. И всё лицо его хранило черты чего-то милого и далекого. Со лба почти на глаза падала волна светло-золотистых льняных волос. Борис подумал: «Вот он более, чем я, похож на Есенина. Кто же он такой? Какова его роль и чего он от меня потребует?..»

— У вас нет аппетита?

— Да, нет у меня желания ни пить, ни есть. Я бы хотел поскорее знать, по чьей воле я сюда попал и что от меня ждёт новый хозяин.

— У вас и там, на Русском острове, был хозяин?

— Да, конечно. Я в эти края прибыл не по своей воле. Но на острове мне было хорошо, там я завёл семью, у меня хорошая работа, но кто посмел притащить меня ещё и сюда? И, главное, зачем и для какой цели?

Кирилл прикрепил салфетку к воротнику и стал есть. Отвечать Борису он не торопился. Налил себе красного вина, отпил несколько глотков. Мирно и благодушным тоном проговорил:

— Вы напрасно с первых шагов взяли со мной недружелюбный тон. Мы вас не похищали, а лишь освобождали из плена. Мне поручено доставить вас к людям, которые будут решать вашу судьбу.

— А вас не смущает то обстоятельство, что вы соучаствуете в преступлении, то есть взяли меня силой и держите вот здесь в заложниках?

— Вы плохо меня слушаете, я же вам сказал: мы освободили вас из плена. И если бы кто-нибудь вздумал проводить по вашему заявлению следствие, то мы так же бы и сказали представителю правосудия: вас освободили из плена. И тогда бы от вашего заявления кроме конфуза ничего не осталось.

— В таком случае, скажите мне, кто же мой освободитель?

— А вот этот разговор уже другой. Присаживайтесь к столу, и я за трапезой всё вам объясню.

Борис сел и подвинул к себе тарелку с котлетой. А Кирилл продолжал:

— Вы мне для начала скажите: верно ли, что на Русском острове установлены два аппарата изобретенного вами «Импульсатора» и через каждую установку вы пропускаете в день по сто человек.

— Да, это так. Но я занимаюсь научной работой и лечение больных не моё дело.

— Тогда я задам вам деликатный вопрос: а сколько долларов в день вы лично получаете от своих установок?

— Я лично не получаю ничего. Как я вам уже сказал, я занимаюсь научной работой и пока ещё не получил ни одной зарплаты.