Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян - Страница 23

101. Рыбаков, 1963. Ср. современную работу, выполненную в том же ключе: Долгов, 1999. С. 139-151.

102. Дандес, 2003.

103. Гура, 1997. С. 117. Выделены следующие типы мотивов — «происхождение вида», «христианские мотивы», «свадьба птиц», «язык животных», «война зверей» и т.д.

104. Мельникова, 2003/2. С. 55-59; Мельникова, Петрухин, 1995. С. 44-57; Мельникова, 2002/1. С. 9-16.

105. Мельникова, 2002/2. С. 143-150; Мельникова, 2003/1. С. 48-92.

106. Гаспаров, 1995.

107. См. последнюю обобщающую работу. Данилевский, 2004. С. 235-270.

108. Гиппиус, 1994. С. 136-141; Петрухин, 1995/2. С. 61; Петрухин, 2000. С. 122-137.

109. Banaszkiewicz, 1986; Banaszkiewicz, 1998, Nejedlý, 1953.

Наличие устных источников первых раннеисторических описаний[110] («варварских историй»[111]) признается большинством историков и текстологов. Однако разные исследователи диаметрально расходятся в оценке одних и тех же текстов, которые считаются либо «книжными сказаниями», сконструированными летописцами, либо переложениями оригинальной славянской фольклорной традиции, либо «историческими текстами», восходящими к более ранним сводам. Еще большие дискуссии вызывает вопрос о степени историчности этих текстов. Поэтому, если поиск письменных (литературных) источников, использованных авторами первых летописей и хроник, может быть осуществлен с помощью классических текстологических[112] и лингвистических[113] методик, то принцип определения известий, восходящих к устным (фольклорным) традициям, до сих пор остается спорной и малоизученной проблемой

В историографии признаны очевидными два положения. Во-первых, принято считать, что устная традиция была одним из источников для первых летописцев и хронистов. Во-вторых, ясно, что информация устных источников перерабатывалась летописцами, сокращалась и корректировалась согласно определенным идеологическим, религиозным и историческим представлениям. Бесспорно, только из фольклорной традиции можно было почерпнуть ответы на «исторические вопросы» первых историков славянских стран[114]

Исследователи предлагают различные критерии установления фольклорного происхождения текстов и, соответственно, по-разному оценивают объёмы привлечения и использования устных источников разных этапах формирования ранней летописной и хроникальной историографии (см. Главу I)

Однако целенаправленное изучение признаков (примет) обращения к устной традиции в раннеисторических описаниях до сих пор не проводилось. Почти не уделялось внимания и восприятию и осмыслению феномена устной исторической традиции первыми славянскими книжниками. Более того, эта проблематика недостаточно разработана даже применительно к так называемому классическому «книжному эпосу». Например, в знаменитом исследовании А.Б. Лорда предложены три признака: наличие «формул», отсутствие (или относительная редкость) анжамбмана (разрыв предложений между стихами) и определенная «тематическая структура», т.е. набор специфических мифоэпических тем[115]

В связи с этим приобретает актуальность задача выявления признаков, которые могут служить «сигналами» устного происхождения отдельных «участков» текста

Однако прежде всего следует обратиться ко второй проблеме, т.е. рассмотреть сообщения древнерусских и западнославянских авторов о бытовании устной традиции и оценить степень знакомства средневековых книжников с фольклорной и, шире, устной «историей»[116], и определить их отношение к ней. В силу ограниченности круга данных о носителях, способах передачи и формах устных преданий в самих летописях и хрониках мною привлекаются известия других памятников, которые синхронны летописям и хроникам и созданы в близкой их авторам культурной и социальной среде

Первые летописцы и хронисты достаточно чётко различали письменную и устную традицию передачи исторической памяти о тех или иных событиях. В их произведениях сохранились как отсылки к письменным текстам, послужившим источниками и образцами, так и специальные указания на случаи обращения к фольклору и сообщениям очевидцев

В ПВЛ зафиксировано шесть прямых ссылок на письменные тексты[117]: «глаголеть Георгий в летописаньи», «пишется в летописаньи гречьстемь», «Мефодий же сведетельствуеть о нихъ», «друзии глаголють», «яко же сказаеть о нихъ Мефодий Патарийскый», а также указание на «фронограф»[118]. Очевидно, что объем цитированных и заимствованных текстов в ПВЛ более значителен[119]. Однако соотношение количества прямых обращений к авторитету письменных источников и апелляций к устным источникам может быть показательно для выявления степени «включенности» летописца и его аудитории в устную традицию и книжную культуру. В «легендарной» начальной части ПВЛ (за исключением так называемого Введения) сделано всего три прямых ссылки на библейские тексты: отсылка к истории Моисея в рассказе о хазарской дани, сравнение княгини Ольги с царицей Савской и параллель между «мудрыми женолюбцами» — Соломоном и Владимиром Святославичем[120]

В древнерусских источниках можно найти и ряд сообщений, в которых прямо или косвенно отразилось отношение древнерусских писателей к историческим сведениям, передаваемым изустно

Наиболее подробно формы существования исторической памяти и ее носителей охарактеризованы одним из наиболее выдающихся древнерусских писателей XII в. епископом Кириллом Туровским[121]. Во вступлении к Слову, посвященному памяти святых отцов Первого Вселенского (Никейского) собора, говорится: «Якоже историци и ветиа рекше летописци и песнетворцы приклоняютъ ста слухы въ бывшая между царей рати и ополчениа да украсятъ словесы слышащая и възвеличять крепко (храбровавшая и) мужествовавшая по своемъ цари и не давшихъ въ брани плещи врагом и техъ славяще похвалами венчають колми паче намъ лепо есть и хвале приложити и храбрымь и великымь воеводамъ Божиимь» (здесь и далее курсив мой. — А.Щ.)[122]. В старшем списке Слова XIII в. и в сборнике XIV в. это место практически аналогично: «...iстори и ветиа рекше летописци и пе(с)творци прикладають свои слухи въ бывшая межи ц(с)ри рати и ополченья...»[123]. В качестве свидетельства бытования на Руси устной традиции эта цитата приводилась И.П. Ерёминым[124], Д.С. Лихачёвым[125] и А.Г. Кузьминым[126]. Однако подробным анализом текста они не занимались

В Слове Кирилла Туровского эксплицитно представлены две категории профессиональных носителей исторической памяти: «историки и летописцы» и «витии и песнотворцы». Для их обозначения образованный епископ использует пары терминов. Первые калькируют византийские (греческие) — «историки»[127], т.е. собственно историки-повествователи, и «витии»[128], т.е. ораторы, профессионально произносящие речи. Им соответствуют славянские, местные аналогии: место историков на Руси занимают летописцы, а место ораторов-витий — «песнетворцы». Древнерусские термины семантически отличаются от греческих, которым свойственна высокая степень обобщения, характерная для развитой традиции историзма[129]. Более того, для обозначения носителей устной истории Кириллу приходится использовать не совсем корректный термин «оратор», предполагающий скорее произнесение публичных речей, связанных с юридической и политической сферами. Более близкого византийского термина для «сказителей» Кириллу явно найти не удалось. В древнерусских терминах семантически отчетливо выражены способы фиксации информации: летописцы «пишут летопись», песнетворцы «творят (создают) песни». Особое внимание к форме (жанру) и функции (способу фиксации) характерно для обществ, находящихся на стадии становления историописания[130]. Таким образом, если на уровне экспликации Кирилл Туровский противопоставляет письменную и устную традицию передачи исторической информации, то имплицитно он также противопоставляет византийские и местные, древнерусские практики фиксации исторических событий