Сладостно и почетно - Страница 26

– Посоветоваться, у меня что-то… вроде фурункула.

– Фурункул! – воскликнул Штольниц. – Это скверная штука, Людхен, очень скверная! Я помню, как меня донимали фурункулы в шестнадцатом году, в окопах… кажется, это так и называлось – «окопный фурункулез». Ты непременно покажись Райнеру, непременно. Я позвоню сегодня же, и утром можешь к нему сходить.

– Нет, утром я не пойду, я обещала фрау Ильзе вернуться утренним поездом, там много дела. А вот в среду или в четверг, если вы сможете договориться…

– Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот – относительно Восточного фронта! Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который там побывал, под Курском. Фантастика, дочь моя, такого я даже не мог себе представить! То есть мы там так оскандалились с этим пресловутым летним наступлением, такой получился конфуз – просто неслыханно. Генерал-фельдмаршал Клюге на своем северном участке вообще ничего не смог сделать – целую неделю штурмовал русские позиции, положил не менее шести дивизий, но так и не сдвинулся с места. С юга на Курск наступали войска Манштейна – им удалось сперва потеснить русских километров на сорок, но потом выдохлись и они. К двенадцатому – а сражение, заметь, началось пятого – всего неделя прошла! – к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И тогда ударили русские, одновременно на юг и на север, причем сразу перешли от обороны к наступлению – а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет! Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю, что это значит – поднять в наступление войска, которые до этого целую неделю отбивали атаку за атакой… Знакомы тебе те места?

– Какие места?

– Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить!

– Между Орлом и Белгородом… – Людмила задумалась. – Я однажды там проезжала, поездом из Москвы… Да, конечно, после Орла был Харьков.

– Какой там рельеф, не помнишь?

– Степь, но довольно холмистая. И еще… такие большие овраги. А лесов, кажется, нет…

Она, замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно.

– Людхен, ты что… – он не договорил, встал и, пройдясь по комнате, остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову.

– Ну, ну, не надо, – сказал он ворчливо. – Прости меня, старого осла. Успокойся, дочь моя, поплачь и успокойся. Теперь уже недолго… дотерпим как-нибудь…

Утром он проводил Людмилу на пригородный поезд и на вокзале услышал в сводке последних известий короткое сообщение из Рима: дуче Муссолини ушел в отставку по состоянию здоровья. Профессор пустился домой чуть ли не бегом и до обеда не отходил от приемника. Вести были самые противоречивые – Стокгольм сообщал об аресте диктатора, более осторожное швейцарское радио высказывало предположение, что он вынужден был подать в отставку из-за разногласий с Виктором-Эммануилом, Рим вообще не передавал ничего, кроме бельканто.

– Распелись, – заметил профессор, подмигнув бюсту Минервы на книжном шкафу.

Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ на Луку Кранаха Старшего. Интересно другое: если Италия заключит сепаратный мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики? Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать! Но тогда уже и в Лигурии, чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию…

Снова засунув рукопись в ящик письменного стола, профессор достал большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова. Да, разумеется, лучшего варианта и быть не может – одновременно удары по двум направлениям: здесь на Южную Австрию, а там через Савойю на Верхний Рейн. Оккупационные войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии не укреплен – из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт…

Профессор уже прорвал фронт и вышел на оперативный простор, когда в прихожей звякнул колокольчик. Пришлось идти открывать. На лестничной площадке было темновато – она обычно освещалась сквозь большой разноцветный витраж, но год назад какой-то ретивый дурак из «Люфтшутцбунда» приказал испакостить его синей краской; профессор увидел только, что перед дверью стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке – но не Эгон. Сын был коренастее, шире в плечах.

– Хайль'тлер! – рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку.

– Да, да, – уныло согласился профессор, – хайль. Чему, простите, обязан…

– Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц? – спросил офицер суровым голосом. – Год рождения восемьдесят третий, служили в Саксонском карабинерном, за Марну имеете «э-ка-один» [4]?

– Вы совершенно правы, – подтвердил профессор уже с опаской; по нынешним временам, информированность посетителя ничего хорошего не предвещала.

– Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю! Приказом имперского уполномоченного по тотальной мобилизации вы подлежите немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось?

– Но позвольте! – возопил профессор, не сразу обретя дар речи. – Тут явное недоразумение, меня давно…

– Никакого недоразумения! Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек! А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим!

Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую.

– Эрих! – тот наконец узнал гостя. – Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта не довел. Откуда ты взялся? Как я тебе рад, мой мальчик, только шутки у тебя… Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись – два года?

– Скоро три, я заезжал к вам из Франции… – Дорнбергер повесил на вешалку пояс с кобурой, расстегнул китель. – Тетушка не обидится, если сниму? Убийственно жарко.

– Раздевайся, здесь никого нет – они в Шандау, это вот я только вырвался на денек. Почему ты не написал? – мог и не застать.

– Да так… потом объясню. Письмо из лазарета вы получили?

– Разумеется, и сразу ответили.

– Да? Значит, пропало… – Он вошел в кабинет следом за профессором, улыбнулся, увидев раскрытый атлас. – Новости вы, я вижу, уже слышали.

– Новости просто великолепные, Эрих, через каких-нибудь две недели союзные войска могут быть у южных границ Австрии…

– Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим.

– Да, но если Италия выйдет из войны…

– То мы ее тут же оккупируем, всю от Альто-Адидже до Калабрии, и сделаем это очень быстро. Чтобы захватить «свободную зону» Франции, нам не понадобилось и суток. Так что ждать союзные войска у наших границ пока преждевременно. Что с Эгоном?

– Он, к сожалению, в Сицилии. Была надежда, что его тоже взяли в плен в Тунисе, но… – Профессор помолчал, побарабанил пальцами. – Кстати, я с ним больше не переписываюсь. Ильзе пишет. А мне ему сказать нечего. Мне нечего сказать своему сыну, понимаешь! Непостижимо – почему, за какие мои грехи у нас в семье вырос человек с интеллектом унтер-офицера сверхсрочной службы? Я не могу этого понять, Эрих, ведь ему было уже четырнадцать лет, когда эти питекантропы пришли к власти, – и он сразу принял все, принял безоговорочно, он уже в старших классах гимназии стал убежденным наци. Он ведь и в армию пошел нарочно, чтобы поломать «гнилую семейную традицию», как он это называл. Да-да, окончил гимназию и пошел в юнкерское училище! Ландскнехт – после четырех поколений гуманитариев… Я ведь тебе тогда о многом не рассказывал, было стыдно. Этой весной он… приезжал в отпуск. На двенадцать дней. Страшно признаться, но я испытал почти облегчение, когда он уехал…

– Не исключено, что здесь все гораздо сложнее, – после паузы сказал Эрих. – Думаю, он и сам уже все понял, только не хочет признать, что был не прав. Самолюбие мешает, или бывает своего рода самозащита, когда в чем-то боишься признаться даже самому себе. Как тетушка Ильзе себя чувствует?

– Неплохо для своего возраста. Теперь ей полегче: у нас живет одна девушка из «восточных работниц», с Украины.