Сладкий воздух - Страница 4
- Красиво! - сказала Рая.
- Твердый знак - теперь буква "ять", - заметил Гриша.
- Это не тот Шапиро, который был моим двоюродным дедушкой Борухом? подал со своего одра голос Аркаша.
- Это тот Шапиро. И хотя у него не было такой сильной болезни, как у его двоюродного внука, но на ногах он тоже не держался и упал так, что я за него не дал бы копейку, хотя в свое время не давал две.
- Но откуда сыновья? Он же стеснялся жены и ходил тренаться к блядям? удивился Аркаша.
- Позвольте я не буду отвечать этому военкоматному понтярщику? осведомился старик у сидевших с ним на лавочке Гриши и Раи, причем сдвинул незанятую руку на зарезиночную плоть колбасной Раиной ноги. - Хотя он прав: сыновей у Шапиро взяться не могло, потому что сыновей надо рожать, а белые женщины от него не рожали. Он же ходил весь в гуталине, как арап, и жил до поры до времени, потому что у нас все нации равны. Но это был арап с фасоном. И весь его паршивый фасон на вот этой синей этикетке. Вы, я думаю, заметили, что этикеток тут сколько душе угодно?
- У меня от них до сих пор в глазах сыплется! - подтвердил выздоравливающий Аркаша, но все еще с травы.
- И в ушах! - сказал Яков Нусимович.
- В ушах - нет!
- Сделай мне... - пошел на рифму старик, но раздумал, - ...свою б о л е з е н ь!
- Я от этого старика не могу! Я пойду, я уже говорила зачем!
- Сиди, Рая! И не мешай, как этот гиревик, рассказывать! А почему уйдут все упаковки у н а с? А потому что, если ты арап и твое фамилие Шапиро, не надо давить фасон. "Сыновья" был не кто-то. "Сыновья" был Симкин. Да-да, не "Симкин и сыновья", чтобы "сыновьями" прикрыть Шапиро, а "Шапиро и сыновья", так что можете представить, как требовали от него в ГПУ указать сыновей. Он всегда ужасно хотел быть фирмой, но когда в России еще имелись фирмы, ему лучше было не соваться, потому что он страшно любил, чтобы хорошо блестело, но дешевле стоило. И не только мазь, на которую он даже не успел наклеить эти хамские кружочки, но всё на свете. Я разве говорю, что это плохо? Люби, кто тебе мешает?! Хотя не надо так думать и не надо так жить, потому что лучше всего блестит и дешевле всего стоит человеческая сопля... Но тут разрешили НЭП, и наше фуфло стало фирмой. Симкин ограничивает себя на тихого компаньона, а его подставляет на этикетку. И этот идиот решил удивить Москву селедкой. Этот хвастун поставил, что его "гуталинъ" - б. вакса! Что вы скажете? Если бы он умел делать б. ваксу, то я, клянусь здоровьем, пошел бы к нему простым сажистом или даже скипидарником. Но он же был типичный ликвидатор и отзовист и попался на Совнаркоме. "Поставщикъ Двора" еще стерпели; он отговорился, что имеется в виду москательщик Евсей Двор в Херсоне. Но "поставщикъ Совнаркома"... Это проверили, хотя с трудностями, потому что в Совнаркоме тогда было больше Шапиро, чем при царе в черте оседлости, и все в сапогах. И все дали показания, что "гуталинъ Шапиро" не видели в глаза, что сыновья у них есть, но это подрастающая смена, и что совнаркомовский кладовщик, к слову сказать, тоже Шапиро, закупает ваксу из расчета на все имеющиеся сапоги у фирмы "Торговый дом Симкин", но без твердых знаков, и на это в бухгалтерии имеются необходимые фактуры. С двоюродным дедушкой вон того лунатика стало все ясно. Остались этикетки.
- Да-а-а! - с пониманием сказал Гриша. - На гуталине всамделе не заработаешь, тем более, как вы сказали, инвалид. Я всегда говорил - только кимоно!
- А как мы продавали кимоно у Мани! Пусть Яков Нусимович послушает, зашевелился на траве Аркаша.
- У толстой Мани с семью девочками? - обрадовалась Рая. - Старый хрен, или вы держите руку, где сначала, или вынимаете раз и навсегда! прикрикнула она на старика. - Так эти семь девочек только и мечтают стать семью девочками! А Маня считалась бы восьмой. Она, дура, рассказала им про херсонскую бордель, и теперь дочки умоляют, чтобы Маня открыла из них такое же. Они правы - старшей уже двадцать шесть, а младшей - двадцать, и в самой миниатюрной - шесть пудов, как во мне. Толстая Маня им говорит: "А что вы думаете - я бы не открыла? Но вы же, - говорит, - видите, что получается: патефон у нас есть и хорошие иголки к нему тоже есть, и пластинки Эпельбаума. Комната шикарная - пускай одна, но четырнадцать метров. Красный фонарь откупим у фотографа Эпеля, что при Кузнецком. Вы, кроме Гиты, чтоб не сглазить, с цыцями; жен-ское у всех не по выходным и по очереди; что, я бы вас не сделала девочками в краснофлотских костюмчиках? Но есть одно "но" мужчины и женщины у нас, не сглазить бы, равны, и получается, что вы получаетесь, как публичный дом из мужчин. Тьфу! Кто-кто, а я, чтобы я так была здорова, в своем заведении этого паскудства не допущу..." Как они все закричат! Как заплачут! Я один раз прихожу, а у них, извиняюсь, как всегда, воняет тухлой рыбой, и все как одна сидят за столом без бусхалтеров, потому что лепят вареники. Я не мужчина, но я очень довольная, что это видела. За столом были только женские груди, и у всех, кроме Гиты, восьмая грудь! Четырнадцать штук лежали и висели, и я знаю что еще? - хрюкали, как подсвинки, кладем сюда и материнские, Манины. И все лепили вареники...
- Восьмыми номерами?
- Дурак! Пальцами! Но цыци у них тоже были в муке, как будто кушали тесто. "Вы делаете вареники с рыбой?" - спрашиваю я. "С какой рыбой? С прошлогодней картошкой". "Зачем же вы даете завонять рыбе? Разве можно в такое время, чтобы протухало?" "Где вы видите рыбу? - говорят они. - Мы не имели ее много месяцев! А если вам не нравится, как пахнет, можете понюхать свое, но лучше принесите к и м о н э, которые вы обещали, потому что равноправие - это чудо, но мы все еще не теряем надежды..."
- Вот! - ввязался Гриша. - Мы с Аркашей понесли. Симкин был при американских подарках, и как раз шли эшелоны с кимоно. Америка решила, что, когда она откроет второй фронт, наши люди должны быть прилично одеты. Я уже месяц как вернулся с одной рукой, и Симкин сказал: "Хочешь - продавай кимоно". Помнишь, Рая, я принес? Это же был шелк и вишневые птицы, и желтый бамбук, и там, где у тебя энские высоты, две Фудзиямы...
- А что? У нее - да - Фудзиямы! - польстил Рае, меняя под комплимент руку, старик Яша.
- И мы пришли к Мане, а по дороге договорились, чтобы поясами торговать отдельно, потому что это целые отрезы на платье. Они хором: "Где же капоты?" Мы говорим: "Вот, но без поясов, и примерка японская - на голом теле!" Об этом мы тоже договорились по дороге. Они - все семь сразу - полезли за занавеску и там пихались и мычали, как коровы. А потом вышли, как жили-были три японки. "Цыпы!" - ахаю я. "Цыпы-дрипы!" - ахает Аркаша. "Цыпы-дрипы-лампомпони! - говорим мы с Аркашей. - Что вы обхватились, как в телогрейках на трудфронте? В кимоно же главное - рукав. А ну сделайте, чтобы люди видели рукав!" И они разложили руки...
На траве, как дитя, засмеялся Аркаша.
- Ой, у них получился рукав!
Аркаша заливался полезным смехом.
- А у нас получилось, что все Манины дочки распахнулись безо всего. Ты, Рая, говоришь, груди...
- Я кричу: "Такие папахи не держат под прилавком, если вы уже не в панталонах!" - заходился на траве счастливый Аркаша.
- А я говорю: "Неужели это не шестимесячная завивка?" И тогда у него закрутилась голова. Эта дурочка, Гита, которая училась на медсестру, надела кимоно задом наперед, и у нее не распахнулось. А когда она увидела, что сестры стоят и имеют радость, а у нее, как у медсестры, спереди закрыто, она повернулась спиной и мы увидели такое, что Аркаша сразу сомлел...
- Я сомлел?! Я сомлел, потому что у меня б о л е з е н ь, а она перекрутилась...
- От них можно лопнуть! - в упоении заходилась Рая. - Я иду переложиться.
Вернувшись, она сказала: "Этот сахарин повредил мне как женщине!" - но никто ее слов не услышал, потому что сказано было тихо, тревожно и грустно, к тому же Яков Нусимович с Гришей слушали Аркашу, который запальчиво убеждал ухмылявшегося старика: