Сладкая отрава унижений - Страница 7

— Ты думаешь, что я за деревьями не вижу леса?

— Ой, Зина, идите в жопу со своими тонкостями и экивоками, он просто выпендривается, твой героический Суршильский! Ему льстит, что ты так стелешься, вот и все!

Уныньева сказала:

— Все, больше ни ноги моей там не будет, вот клянусь тебе, Верка, этой самой ногой!

И она подняла длинную левую ногу вверх.

Очень странно, что нога не отсохла, потому что уже через день Уныньева вместе со мной и Пиратовой торчала в предбаннике репы. Булка очень удачно отсутствовала, а Суршильский смятенно смотрел на Зину.

Они ушли вместе, а наутро в школе мы узнали, как это бывает на самом деле...

Правда, некоторые подробности Уныньева утаила, но радостные глаза проговаривались о них самостоятельно.

Мы с Пиратовой грустно сидели на химии, сложив знамена и сцепив руки в крепкие замки.

Химичка сказала:

— А теперь Зиночка объяснит нам эту задачу!

Принцесса, я ведь забыла тебе сказать: Зина Уныньева была почти что отличница и номинант на золотую медаль. Блистательные контрольные, чудесные сочинения, фантастические рефераты зажигали восторженный огонь в глазах всего учительского корпуса. Зина была гордостью, образцом, моделью, словом, Идеальной Ученицей и Гордостью Школы.

И вот теперь Зина вышла к доске и начала глупо улыбаться химичке.

Та тоже улыбнулась в ответ и дала любимице новенький мелок.

Зина приняла мелок, но на этом все и закончилось.

Химичка тихо погасила улыбку и спросила:

— Что с тобой, Зина?

Уныньева хрюкнула и вместе со всем классом засмеялась. К счастью, прозвенел звонок.

Надо сказать, что учебная удаль Уныньевой резко пошатнулась после дня дефлорации и медаль ей так и не дали — медаль получила Пиратова.

На выпускном мы курили втроем на крыльце в опасной близости от учителей и родителей. Зина сказала:

— Борис уехал на гастроли.

Они виделись редко. После Того Раза — всего четыре. Зина страдала, но ходила на репетицию, будто в школу. Она совсем не переживала оттого, что медаль досталась не ей, напротив, всячески радовалась за Пиратову, как будто бы обойденную хитрой судьбиной.

Одноклассники сегодня, на выпускном, казались особенно глупыми, и было радостно, что мы теперь не будем встречаться. Их поглотит Город, пожирающий детей своих не хуже Сатурна: я знала, что знакомые и надоевшие до зуда лица соучеников растворятся в памяти, как сахар в горячей воде...

Никто, разумеется, не имел в виду, что мы трое тоже взаимно забудемся — нет уж! Уж нет! Разорвать нашу дружбу не смогла даже любовь, в двух случаях — абсолютно безответная.

Тебе, Принцесса, не кажется странным поведение Суршильского? Эти его легкомысленные взбрыкивания и обнадеживания, вечные сомнения и мучительное недовольство самим собою, а заодно и всем вокруг... Теперь, через четырнадцать лет, мне смешно представить себя рядом с таким человеком. А тогда все было естественно, дано, не осуждалось и не обсуждалось...

Перед вступительными мы трое часто ездили на пляж. Да, можешь себе представить, в нашем Городе есть еще и пляж. Сейчас я там, конечно же, не бываю, а тогда — мы лежали, вытянувшись на полотенцах на берегу заводского водохранилища, и читали учебники. Я — русский, Пиратова — химию, а Уныньева — математику, ей взбрело поступать на мехмат, который все называли “махмуд”.

— Я часто вспоминаю нашу больницу, — вздохнула Пиратова, размазывая по ноге комара.

— И я.

— А уж я-то как часто вспоминаю, — интересно, что у Зины появились интонации Суршильского, его словечки, и даже профили их казались мне теперь одинаковыми.

Мы с Пиратовой поступили в инстики легко — она даже сдала все на пятерки, а мне хватило баллов для филфака. Уныньева (Гордость Школы!) позорно завалила экзамены и устроилась работать в горбольницу номер 2. Младшей медицинской сестрой.

Я приходила к ней на работу и смотрела, как Уныньева складывает одеяла с крупными нашитыми буквами “2 горбольница”. Или запросто: “2 гор-ца”.

“Два горца!” — пела Уныньева и исполняла сложный восточный танец с одеялом, покуда больные застенчиво ждали в коридоре.

Потом я уехала к бабушке в Свердловск и только через месяц, от Пиратовой, узнала новости.

Новостей было две, и обе плохие. Хуже не бывает. Первая — Суршильский скоропостижно женился на Булке, в миру — Ксении Ветряевой, и Ксения Ветряева-Суршильская имеет честь быть на шестом месяце беременности.

Вторая новость плавно проистекала из первой: Зина Уныньева пыталась повеситься в ванной, но ее вовремя обнаружила мама. Уныньеву увезли в областной психдиспансер на обследование, как суицидницу, но потом все-таки выпустили.

Я боялась с ней встречаться, а Пиратова завела страстный роман с гитаристом Группы, которого по паспорту звали Адамом.

***

Тебе интересно, Принцесса, чем все это кончилось? Потерпи. Ты ведь все равно стоишь и терпишь, правда?

...Зина пришла в себя через год. Она как-то быстро превратилась в тетеньку, такую, знаешь, строгую и обманутую. У нее теперь не было коротких юбок, зато она курила две пачки в день и моментально поступила в МГУ. На романо-германское отделение. Неплохой контраст с математикой, как тебе кажется?

Не знаю, как тебе, а мне кажется, что Зине было все равно, чем заниматься. Она очень сильно отдалилась от нас с Пиратовой, чей роман с Адамом тоже закончился, пусть и не так трагически, как у Зины, но тоже вполне неприятно.

Мы общались по-прежнему, и Зины не хватало до слез. Помню, сидели с Пиратовой на скамейке у памятника Гоголю и пили фальшивое белое вино, продавив пробку тушью “Ив Роше”. Сквернейшее белое вино — болгарское столовое кудымкарского разлива — отдавалось острым ответом желудков, и мы взывали к каменному Гоголю, роптали на несчастную судьбу. Потом Пиратова ушла за второй бутылкой, а я осталась одна на ребристом пространстве скамейки, с пропахшим вином бумажным стаканчиком и сигареткой, задумчиво зажатой во рту.

Мимо шел Суршильский. Все такой же прекрасный, в черных джинсах и черном свитерке — но с коляской. Ярко-красной, так что я спросила громко:

— Девочка?

Борис затормозил и нахмурил лоб. Впрочем, он довольно быстро меня вспомнил и сказал, что девочка, и даже дал посмотреть на что-то пухлое и беспомощное, спящее в коляске. Мне пришло в голову, что даже у суслика более осмысленный вид, но вслух я этого, конечно же, не сказала. Дочку Суршильского звали — замри, Принцесса — ее звали Анна-Мария. То есть она получалась Анна-Мария Борисовна Суршильская. Просто готовый завуч или теща. Счастливому фазеру это, видимо, и в голову не приходило, он тихо любовался своей малявкой, пока я поражалась (снова про себя) прямо-таки королевской пошлости такого наименования. Свинью, как говорится, стошнит.

Тут вернулась Пиратова — с бутылью и каким-то случайно приставшим юношей, которого я быстро обрявкала, так что он смылся.

Суршильский в качестве заботливого папы смотрелся фальшиво — как вдруг если бы ему пришло в голову петь народные или политические песни. Нина кивнула ему холодно, но я видела, как он взволнована — она даже разлила вино мимо картонных стаканчиков. Суршильскому тоже хотелось выпить — мы, конечно же, поделились.

В процессе пития стало видно, что времена Борис переживает не лучшие — оказывается, за два последних года появилось столько всяких групп, что плюнуть некуда, кроме того, администрация у них (мы тут же вспомнили Петра) была не в пример грамотнее, а спонсоры богаче. В общем, Группа практически распалась, репетиции все чаще перерастают в пьянки, а Адам и Глеб уехали в Москву играть с певицей Фирузой.

— То-то я смотрю, — понимающе протянула Пиратова. — А я-то думаю, где же они: на фестивале нет, на концерте в честь молодежи нет, да что ж такое!

Меня удивила пиратовская заинтересованность — я уже слегка остыла к этой своей любви, тем более что с Уныньевой все так ужасно получилось...

— Кстати, а как Зоя? — проникновенно спросил Суршильский, покачивая коляску одной рукой, а бутылку — другой.