Сквозняк из прошлого - Страница 22

Бочком^[61], скользя, как выбрать гладкую кривую и лететь, словно на салазках,

Навстречу плотным предметам, проскальзывать сквозь них

Или давать другим сквозь вас передвигаться^[62].

Здесь мы находим некоторые основные линии будущей книги: посмертный опыт, превратности немыслимой метаморфозы, прозрачность душ и предметов. В еще более глубоком слое авторского прошлого завязь «Сквозняка» обнаруживается в стихотворной драме «Смерть» (1923) и в повести «Соглядатай» (1930), в которой самоубийца Смуров, схожим с героем «Смерти» образом полагающий, что он мертв, по выходе из госпиталя видит привычный Берлин глазами призрака: «я знал теперь, что после смерти земная мысль, освобожденная от тела, продолжает двигаться по кругу <…> и что потусторонняя мука грешника именно и состоит в том, что живучая его мысль не может успокоиться, пока не разберется в сложных последствиях его земных опрометчивых поступков. <…> Я видел себя со стороны тихо идущим по панели, – я умилялся и робел, как еще неопытный дух, глядящий на жизнь чем-то знакомого ему человека»^[63].

Пять лет спустя Набоков вновь обратился к теме потусторонности в «Приглашении на казнь» (1935), в котором проблема фатального одиночества и «непрозрачности» Цинцинната в мире этом разрешается его переходом в мир иной: «И Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему»^[64]. «Сквозняк из прошлого» подхватывает эту концовку – Хью Пёрсон в закольцованной композиции книги после смерти направляется в ту же сторону, встречаемый голосом подобного ему и даже знакомого существа, его spiritus familiaris, причем условности «тутошнего» мира «Приглашения» и «преступления» Цинцинната, заключенного в камеру за «гносеологическую гнусность», в «Сквозняке» отвечает релятивная топонимика основного места действия, фиктивность «преступления» Хью (схожим образом осужденного за свою подозрительную инаковость) и его застрявшая в прошлом гостиничная комната, из которой нельзя выйти. Варьируя в позднем английском романе темы и мотивы «Соглядатая» и «Приглашения», Набоков задается вопросами, которые в более ранних книгах лишь подразумеваются, – о степени проницаемости для духов человеческих и предметных сущностей, о мучительности перехода из материального состояния в идеальное, об эфемерности категорий прошлого и будущего за границей бытия.

Читатель, малознакомый с Набоковым, не читавший его незаконченного русского романа «Solus Rex» (1940) и «спиритического» английского рассказа «Сестры Вейн» (1951), может счесть всю эту инфернальную параферналию поздней иронической интерпретацией популярного некогда в Англии и Америке жанра ghost story. Особенность же Набокова состоит в том, что, принимаясь в разные годы за «роман призрака», он всякий раз избирал наиболее трудный и по самой своей сути чуждый пародийности (заметной во многих других его вещах) метод изложения, добиваясь такого эффекта, о котором в свое время эмигрантский критик Георгий Адамович, Набокова не терпевший, с чудовищной проницательностью писал так:

Сирин все ближе и ближе подходит к теме действительно ужасной: к смерти… Без возмущения, протеста и содрогания, как у Толстого, без декоративно-сладостных безнадежных мечтаний, как у Тургенева в «Кларе Милич», а с непонятным и невероятным ощущением «рыбы в воде»… Тема смерти была темой многих великих и величайших поэтов, но были эти поэты великими только потому, что стремились к ее преодолению или хотя бы бились головой о стену, ища освобождения и выхода. Тут же перед нами расстилается мертвый мир, где холод и безразличие проникли уже так глубоко, что оживление едва ли возможно. Будто пейзаж на луне. И тот, кто нас туда приглашает, не только сохраняет полное спокойствие, но и расточает все чары своего необыкновенного дарования, чтобы переход совершился безболезненно^[65].

2

Название романа, «Transparent Things» (буквально: прозрачные предметы, но также и явные, очевидные вещи), подразумевает прозрачность людских душ (по одному из значений слова «thing» – создание, живое существо), и на всем его протяжении всезрящий наблюдатель и рассказчик R. заглядывает, как в окна, в чужие судьбы, в прошлое и настоящее интересующих его людей. Тема романа, раскрытая Набоковым в нарочно составленном с разъяснительной целью «интервью», – «потустороннее проникновение в запутанный клубок случайных судеб»^[66]. Повествование ведется post mortem из нескольких точек прошлого, лучи которых сходятся в условном настоящем – смерти героя, с которой начинается и которой кончается книга. Что многоопытный R. выбирает среди известных ему при жизни людей покойника-ученика или подмастерье, следует из первых же строк романа – обращения R. от первого лица (в первой главе повествование ведется от первого лица, затем – от третьего, время от времени прерываемое вмешательством этого автора-наблюдателя): «Вот персона, которая мне нужна. Салют, персона! – Не слышит». О том же идет речь и в финале книги, когда ведущий Пёрсона до самой его трагической смерти рассказчик вновь обращается к нему (и на этот раз Хью должен его услышать): «Easy, you know, does it, son». Этой фразой пребывающий в мире ином «мистер R.», как он именуется (или именует себя) в романе (его инициал, по замечанию Д.Б. Джонсона, представляет собой зеркальное русское «Я» – обращенное, следовательно, к «ты», зашифрованному в имени Хью – Hugh – you), встречает отлетающую душу Пёрсона (person’a – человека). Идиома «easy does it» разделяется разговорным «you know» (т. е., в новом свете метаморфозы героя, Hugh know), и вся фраза прочитывается так: «Тише, сынок, едешь – дальше, знаешь ли, будешь».

Слова мистера R. подготовлены предыдущим предложением, в котором тоже используется разделенная идиома («this is it» – началось, вот оно): «Последним ее [“сновидческой жизни”] видением была накалившаяся добела книга или коробка, ставшая совершенно прозрачной и полой. Вот, я полагаю, оно: [This is, I believe, it] не грубая боль физической смерти, а ни с чем не сравнимые муки таинственного ментального маневра, необходимого для перехода от одного состояния бытия к другому» (курсив Набокова). Засвидетельствовав смерть, R., подобно дантовскому Вергилию встречающий Хью в царстве мертвых, заботливо остерегает его от опасности поспешного или слишком резкого движения или высвобождения («чтобы переход совершился безболезненно»).

В пользу того, что в названии этого короткого, но сложного романа, почти целиком состоящего из искусных формул, подразумеваются скорее одушевленные, чем неодушевленные предметы, говорит еще одно значение слова «thing» – литературное произведение. Люди, герои, фигуры – только части книги, их жизни – произведения, со своими завязками и развязками, что напоминает финал первого английского романа Набокова, в котором служащий госпиталя путает умершего Найта (Knight) с другим, еще живым пациентом мосье Киганом (Kegan) – Киган – Книга. Выразительное и многомерное в оригинале, при переводе на русский язык английское название романа теряет всю эту богатую игру значений и становится осязаемо плоским, как извлеченный из моря окатыш или реквизит фокусника после его выступления. Подбираясь все ближе и ближе к буквальной передаче его смысла и звучания, пришлось бы оперировать чем-то вроде сияющих «Сквозных сущностей», однако, к счастью, сам автор нашел решение не только более удачное, но и менее вычурное.

3

В одной из давних своих работ исследователь и переводчик Набокова Геннадий Барабтарло, который с конца 1970-х годов состоял в переписке с женой писателя, а затем посещал ее в Монтрё, оставил ценное свидетельство: