Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - Страница 45

Благодаря Симолину в Москве я стал ходить по музеям не для того только, чтобы сочинять удивительные истории из жизни людей и связанных с ними предметов мебели. Меня стали интересовать произведения живописи сами по себе. Я несколько раз ходил в Третьяковку только затем, чтобы досыта насмотреться на картину Иванова «Явление Христа народу».

Осенью 1958 года в Манеже проходила выставка московских художников. Войдя в помещение Манежа, я удивился тому, что большинство посетителей, не обращая внимания на полотна Грекова, Кукрыниксов и прочих гигантов советского изобразительного искусства, чуть ли не бегом стремились куда-то дальше, в недра огромной выставки. Подхваченный общим порывом, я к ним присоединился.

Оказалось, все спешили в маленький закуток, где были выставлены запрещенные прежде официальной цензурой работы идейных последователей Малевича, Крученых и Кандинского, то есть наших доморощенных советских модернистов. Тут споры вокруг картин, развешанных по стенам, закипали нешуточные. Доходило до того, что полковник-отставник, увешанный орденами и медалями, готов был своей инвалидной палкой хрястнуть по голове желторотого юнца, который с пеной у рта доказывал, что «Черный квадрат» Малевича – великое произведение. Полковник доходил до исступления, и слова «пачкуны» и «дармоеды» были самыми нежными в его лексиконе.

В Школе-студии существовала традиция: «новобранцы», то есть студенты первого курса, обязательно должны встретиться с одной из основательниц Художественного театра Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой. Георгий Авдеевич предупредил нас, что буквально через неделю-другую мы пойдем к ней на квартиру, и весь курс с трепетом душевным ждал этого волнующего события. Но время шло, а встреча все время откладывалась, и в результате побывать в доме у жены А.П. Чехова нам так и не удалось.

Сначала педагоги объяснили нам, что для Ольги Леонардовны 60-летие театра, в котором она проработала с первого дня его создания, очень важное и волнительное событие, все мысли ее заняты только предстоящим юбилеем, и наш поход к ней состоится в ноябре. Но после юбилея, который театр отметил в конце октября, она простудилась, и наш визит опять отложили на неопределенное время. Все надеялись на ее скорое выздоровление, но великой актрисе становилось хуже: начались осложнения после гриппа, и 22 марта 1959 года она умерла в своей квартире в знаменитом мхатовском доме, на улице Немировича-Данченко. В том самом доме, порог которого я впервые переступил год назад, когда вместе с отцом и тетей Шурой шел к А.К. Тарасовой, чтобы та вынесла мне безжалостный приговор: «Молодой человек, у вас нет данных, чтобы поступать в театральный институт!..»

Мы оказались первым курсом, который не побывал в гостях у жены А.П. Чехова, и я горько об этом сожалею. В марте Художественный театр хоронил великую русскую актрису – свою гордость и славу. Ольга Леонардовна в последний раз побывала на своей любимой сцене. Занавес открыт, и несколько сотен зрителей, собравшихся в зрительном зале, пришли поклониться той, которую любили, которой поклонялись несколько поколений истинных любителей русского театра. И не только Художественного. А она, величественная и красивая, лежала в гробу с чуть заметной улыбкой на плотно сомкнутых устах, как будто говорила всем: «Какую замечательную жизнь я прожила!..» Честно говоря, в молодые годы я не любил и даже побаивался покойников, и вот впервые, сидя на ступеньках бельэтажа, я любовался этим прекрасным лицом и испытывал не привычный страх, а трудно объяснимый восторг.

В рассказе «Студент», который сам Чехов ценил выше других своих рассказов, говорится: «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, – думал он, – связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладели им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Суть происходившего со мной в тот мартовский день 1959 года поразительно похожа на переживания студента в Страстную Пятницу 1894 года.

И все же мне довелось увидеть эту великую женщину живой: на юбилейном вечере в Художественном театре. Студентам Школы-студии раздали входные пропуска без места на верхний ярус. Мы уже были достаточно опытны и с комфортом устроились на ступенях бельэтажа. Когда под звуки Скобелевского марша из «Трех сестер» открылся занавес, зрительный зал взорвался аплодисментами. Справа от нас по диагонали на ступенях, уходящих почти к самым колосникам, сидела труппа театра. В первых рядах тузы, увешанные правительственными наградами, повыше – чины рангом пониже, а на самом верху – совсем мелкая рыбешка. А на авансцене, слева от нас, в отдельном кресле сидела она!.. Царица!.. Императрица!.. Называйте, как хотите, но это была Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Возникало ощущение, что весь этот праздник устроен исключительно в ее честь. А она в длинном вечернем платье, величественная и счастливая, должна была чувствовать себя именинницей.

Не знаю, кто режиссировал этот вечер, но кто бы он ни был, одного не учел, выстраивая эту юбилейную мизансцену. Все выходившие на мхатовскую сцену с папками адресов, приветствий и поздравлений, естественно, обращались к Ольге Леонардовне, предоставляя остальной части труппы любоваться аръергардными частями своих фигур.

Задник сцены был украшен золотыми цифрами, которые составляли число 60, их обрамляла изогнутая ветвь благородного лавра, листья которого также были выкрашены золотом. По бокам висели портреты К.С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, а внизу, на полу, буйно цвел бутафорский вишневый сад. Оформление было скромным, но не лишенным художественного вкуса. Когда наконец наступил черед ответного слова, Ольга Леонардовна поднялась с кресла, сказала несколько формальных слов, обязательных в таких случаях, и вдруг, протянув руки к цветущим вишневым деревьям у задника, она залпом выдохнула из себя:

«О мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. Весь, весь белый! О сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя… Какой изумительный сад!..»

Она закончила, уронив руки вдоль тела и низко опустив голову, но все увидели: в конце этого крохотного монолога Раневской из первого акта в глазах Книппер стояли самые настоящие слезы. Похоже было, актриса прощается со своим любимым театром, со своей молодостью, со своими зрителями, прощается с жизнью. Наступила короткая пауза, но уже через несколько секунд зал буквально взорвался бурей восторга. Аплодисменты не прекращались несколько минут. Многие зрители плакали не таясь. Я был в их числе.

Это было последнее выступление великой актрисы на сцене родного театра. И я стал свидетелем этого исторического события.

После официальной части празднования юбилея был объявлен антракт, причем довольно продолжительный. Как только закрылся занавес, я побежал в фойе. Артисты, только что сидевшие на сцене и принимавшие поздравления товарищей, вышли из-за кулис и смешались с оставшимися на концерт зрителями. В фойе, в зрительном зале, в нижнем и верхнем буфетах, в курилке то и дело звучал смех, раздавались радостные возгласы: «Миша!.. Боря!.. А ты располнел, брат! Как Ляля? Я же тебя сто лет не видел!..» Поцелуи, хохот, объятия!.. Никогда еще я не видел столько знаменитостей одновременно. Чтобы не слишком выделяться из массы празднично настроенных людей, я купил в нижнем буфете сок и скромно стал в сторонке, интеллигентно, маленькими глотками, отхлебывая из стакана сильно разбавленный виноградный нектар, дивясь собственному счастью и стараясь навсегда запечатлеть в памяти эту фантастическую картину театрального карнавала. В двух шагах от меня с бокалом шампанского в руках стоял барственный М.И. Царев и своим красивым, бархатным голосом уверял маленькую, забавную А.П. Зуеву, что она лучшая характерная старуха, каких ему довелось видеть на своем веку. А чуть поодаль совсем еще мальчишка Леонид Харитонов о чем-то азартно спорил с Алексеем Баталовым. Моя старая знакомая А.К. Тарасова снисходительно принимала восторженные комплименты от какой-то древней старушки. Знаменитый граф Потемкин из любимого мной фильма «Адмирал Ушаков», то есть Борис Николаевич Ливанов, хохотал так, что, казалось, звенели стекла в окнах домов на противоположной стороне проезда Художественного театра.