Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - Страница 43

Зная суровый нрав нашего педагога, я набрал кучу книжек в Театральной библиотеке и каждый день прочитывал не менее сорока страниц. Такую норму я для себя определил. Бывало, веки слипаются, голова норовит поскорее коснуться подушки, а я, не слишком вдаваясь в смысл расплывающихся перед глазами строчек, с упорством обреченного на эту невыносимую пытку древнегреческим эпосом раба пытаюсь читать: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал. Многие души отважные смелых героев низринул в мрачный Аид, а самих распростер бездыханных…»

Александр Сергеевич объяснил нам, почему именно гекзаметр использовал Гомер, когда создавал свою эпопею. Разве можно говорить о подвигах Ахилла или Агамемнона языком торговцев с Тишинского рынка?! Им подобает только неторопливая величавость с обязательной цезурой в середине каждой строки. Окончательно я уверовал в правоту своего педагога, только услышав исполнение эпоса Гомера со сцены.

Александр Сергеевич был очень азартным, увлекающимся человеком. Он любил французских классиков и однажды предложил нам прослушать, как звучит монолог Сида из одноименной драмы Корнеля. Мы, естественно, согласились. И Поль начал!.. Произношение у него было прекрасное, стихи звучали восхитительно, и мы согласно кивали головами, подтверждая колоссальное удовольствие, которое получали, слушая своего педагога. Но постепенно наш энтузиазм пошел на убыль, в то время как энтузиазм педагога возрастал с каждой новой строкой. Через десять минут все откровенно заскучали, потому что познания наши во французском языке ограничивались лишь несколькими словами. «Je suis malad» – была самая распространенная в нашем обиходе французская фраза. Остановился Александр Сергеевич, только когда прозвенел звонок. Он с изумлением посмотрел на откровенно зевающий курс, понял, что слишком увлекся, страшно смутился, покраснел и больше не предлагал нам прослушивать творения классиков на их родном языке.

Старшекурсники предупредили нас: на экзаменах Александр Сергеевич зверствует. Однако слухи были явно преувеличены. Рассказывают, как однажды на экзамене студент послал своим товарищам записку: «Срочно напишите краткое содержание „Дон Кихота"». Поль перехватил это послание и, когда студент вышел отвечать, спросил его: «Вы успели прочитать „Дон Кихота"?» Студент понял, врать смысла нет, и признался, что не читал. «Как я вам завидую! – воскликнул Поль, проставляя в его зачетке тройку. – Вам предстоит фантастическое удовольствие!..» И отпустил честного студента с миром.

Миниатюрная, кокетливая, несмотря на весьма приличный возраст, В.П. Россихина преподавала нам музыкальную грамоту. Не помню, познакомила она нас с нотной грамотой или нет, но, даже если и познакомила, не это являлось главным на ее уроках. Прежде всего мы узнали, что она неоднократно была замужем, причем за людьми достаточно известными. «Когда мой второй муж, Андрей Белый…» – начинала она очередной свой рассказ. А заканчивала его фразой: «Владик Ходасевич предупреждал меня: Андрюшка очень ненадежный человек». Кроме выслушивания этих рассказов о личной жизни Веры Петровны мы целый год разучивали романс «Снился мне сад в подвенечном уборе». И все. Однако вспоминаю я Веру Петровну с глубокой нежностью. Что бы там ни говорили злые языки, она была очаровательна и необыкновенно женственна.

Был в программе первого курса предмет, который назывался загадочно и высокопарно – «Манеры». Преподавала его нам Елизавета Григорьевна Волконская – самая настоящая княгиня, удивительная, необыкновенная женщина. Высокая, статная, очень худая, сумевшая сохранить, несмотря на возраст – а было ей в ту пору, когда мы с ней познакомились, никак не меньше 65 лет, – стройную фигуру и гордую, поистине княжескую осанку. В то же время вела она себя необыкновенно естественно, органично. Да, ее движения порой бывали слишком резкими, а изломы стройной фигуры чересчур острыми, однако во всех своих проявлениях она была необыкновенно грациозна. Например, когда Елизавета Григорьевна садилась на стул, ее любимой позой была «нога на ногу», и всякий раз она заплетала одну ногу вокруг другой два, а то и три раза. Никто из наших девочек не мог повторить этот трюк, как ни старался. Княгиня курила только папиросы «Север», точь-в-точь как жена Астангова, Алла Владимировна, пальцы на ее правой руке пожелтели от табака – но какое это имело значение?! Когда она показывала, как надо подавать кавалеру руку для поцелуя, в этом движении было столько изящества и красоты, что мы не замечали ни морщин, ни следов плохого табака на этой руке.

Никто из нас не знал правил повседневного этикета. Мы не умели ходить под руку с дамой, не знали, кто должен идти впереди, когда вдвоем с партнершей ты поднимаешься или спускаешься по лестнице, как следует целовать руку женщине, как приглашать ее на танец… Мы не умели ходить, садиться и вставать, не умели сидеть за столом, не умели здороваться и приветствовать друг друга, приподняв шляпу. Какими корявыми и нелепыми мы были! Спасибо Елизавете Григорьевне. Она, конечно, не могла за год сделать нас светскими людьми, но все же сумела привить нам основы культуры поведения.

Нам выдали студенческие билеты, которые давали право всем студентам театральных вузов бесплатно посещать все театры Москвы. В тот же вечер, бережно положив в карман пиджака плохо гнущуюся «корочку», источавшую волшебный запах типографской краски, я побежал во МХАТ. На основную сцену меня не пустили: лимит контрамарок на этот вечер был исчерпан. И я бегом помчался в филиал на улице Москвина.

На ступенях бывшего театра Корша народу было немного, и это обнадеживало. Администратор (а это был Александр Александрович Черняк, с которым впоследствии у нас сложатся добрые, приятельские отношения), мельком взглянув на мой студенческий, выписал мне пропуск на 1-й ярус. В тот вечер шла пьеса М. Себастиана «Безымянная звезда». После первого звонка я первым поднялся на отведенный мне ярус, в надежде занять самое удобное место: на ступеньках. Старшекурсники объяснили нам, что самые удобные студенческие места в любом театре – именно ступеньки. Но, странное дело, за мной никто не пошел, и даже после второго звонка на 1-м ярусе, кроме меня, не было никого. Пожилая, усталая женщина-капельдинер, наверное, пожалела меня: «Молодой человек, спуститесь в бельэтаж, там сегодня много свободных мест». – «А можно?» – робко спросил я. Женщина рассмеялась: «Можно, когда так мало зрителей». И в самом деле, зрительный зал был заполнен едва ли наполовину. Я ее послушался и весь спектакль смотрел, как и подобает настоящему театралу, из первого ряда бельэтажа.

Это было чудо!..

В антракте я пошел на незапланированную трату и купил программку спектакля, чтобы навсегда запомнить имена актеров, которые перевернули все в моей душе. Я пережил не так много театральных потрясений. «Безымянная звезда», увиденная мною в филиале Художественного театра, была одним из них.

Неизвестную играла молодая и фантастически красивая актриса Р. Максимова. Она была так хороша в длинном белом платье с ниспадающими на плечи белыми шелковистыми волосами, что оценивать ее игру я не взялся бы ни за что. Ею можно было только любоваться.

Но главным чудом этого спектакля был Ю.Э. Кольцов в роли учителя Мирою. Одним из главных достоинств каждого актера даже в школьной самодеятельности считалась его способность быть органичным и естественным на сцене. Я это знал и всякий раз страшно переживал, когда чувствовал, что теряю органику и простоту. Но то, что я увидел в исполнении Юрия Эрнестовича, невозможно назвать казенным словом «органика». За всю свою театральную жизнь я не встречал такого совершенного, полного проникновения в то, что мы называем образом. И результат оказался фантастическим: я радовался вместе с учителем, когда он показывал Неизвестной красавице открытую им безымянную звезду, и, не стесняясь, плакал, когда богатый любовник увозил ее из дома этого потрясшего все мое нутро звездочета.

После спектакля я брел пешком по притихшим улицам Москвы и горевал, и отчаивался, и был по-настоящему счастлив.