Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - Страница 35

В училище вбежал, когда тур уже начался. Пришлось врать секретарю приемной комиссии, что я только что прилетел из Риги. На мое счастье, меня допустили к прослушиванию. Почему я решил читать «Нунчу», до сих пор не понимаю. Мы с Женей Солдатовой договорились, что это не мой материал, и вдруг на вопрос: «Что будете читать?» – я, не задумываясь, выпаливаю: «Горький, из „Сказок об Италии", „Нунча"!..» За длинным столом комиссии кто-то саркастически хмыкнул. Понимаю, делаю что-то не то, но остановиться уже не могу, меня несет…

«Достаточно! – слышу я устало-равнодушный голос. – Басню, пожалуйста». Как – «басню»? Ведь я прочитал всего два абзаца!.. Ощущение надвигающейся катастрофы охватывает меня все сильнее и сильнее. «А может быть, я прочитаю вам…» И устало-равнодушный голос превращается в угрожающий: «Вы не слышали, о чем мы вас попросили? Басню!..» Это означает только одно: провал! Не с треском – с грохотом! Ни Блок, ни Достоевский, ни тем более Сережа Десницкий их в данном случае не интересовали.

Что я наделал!..

Значит, зря весь последний год я готовился к поступлению, зря ночами учил отрывок за отрывком, стихотворение за стихотворением, зря так бесчестно и подло ввел в заблуждение Михаила Федоровича, зря доводил маму до слез. Все зря!..

Впервые в жизни я ощутил такое отчаяние. Сидел на банкетке, уставившись в одну точку, ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме одного – глухой безысходности. Надо было встать, поехать на вокзал и купить обратный билет в Ригу… Сколько я так просидел, не знаю. По-моему, целую вечность.

«Что грустишь? Прокатили? – услышал я над собой звонкий мальчишеский голос, поднял голову и увидел вихрастого паренька небольшого роста с веселыми голубыми глазами. – Меня тоже бортанули. Пошли во МХАТ, там сегодня последняя консультация перед первым туром».

Меня поразило не то, что он без тени смущения заговорил совершенно с незнакомым ему человеком, а то, как он обратился ко мне. Неужели можно вот так легко говорить о несчастье, что обрушилось на наши головы?! «Прокатили, бортанули…» Уничтожили! Убили!

«Кончай киснуть! Не удалось здесь, в другом месте прорвемся! Пошли!..» Парнишка весь светился оптимизмом и невольно заразил и меня.

Как ни странно, абитуриентов в Школе-студии было немного. Мы подошли к столику, за которым сидела молоденькая девушка. Она заполняла консультационные листы. «Бабятинский Валерий», – назвал себя мой новый знакомый. Следом за ним представился я. Так мы и познакомились.

Когда нашу «пятерку» завели в 7-ю аудиторию, я ахнул от неожиданности. Напротив двери за столом, покрытым зеленой материей, сидела моя старая знакомая – Евгения Николаевна Морес. Она меня тоже узнала и вызвала читать первым. Теперь-то я знаю, что читать или играть лучше всего «с устатку» и голодным, а тогда поразился, откуда во мне такая легкость и свобода. У голодного и уставшего человека нет сил наигрывать, что-то изображать. «Ну, вот теперь вы готовы несравненно лучше, – сказала Евгения Николаевна после того, как я закончил, и огласила приговор: – На первый тур».

Это была крохотная, но победа! И день 25 июня, начавшийся для меня так ужасно, все же закончился небольшим успехом. Выйдя из Школы-студии, я вспомнил, что забыл позвонить отцу, и кинулся к телефону-автомату. На том конце провода никто трубку так и не взял. «Ох и влетит же мне!» – подумал я и позвонил на квартиру Землянским. «Не пытайся оправдаться! – прозвучал в трубке суровый голос Галины Ивановны. – Немедленно домой!»

На Мархлевского меня уже ждали. Оказывается, Глеб Сергеевич сам поехал в Щукинское училище и узнал, что сын его на третий тур не прошел. Мое исчезновение всполошило всех Землянских не на шутку.

«И где ты пропадал? – набросилась на меня Галина Ивановна, едва я переступил порог. – Мы тут с ума сходим, а он шатается неизвестно где!.. Мать три раза звонила, места себе не находит!.. Что молчишь?»

«Есть хочу», – пролепетал я. Со вчерашнего вечера у меня во рту не было ни крошки.

Меня усадили за стол, и я рассказал о своих злоключениях, не преминув прибавить, что мое чтение очень понравилось Е.Н. Морес.

Когда я пошел провожать отца на троллейбус, мы заговорили о том, как быть дальше: звонить М.Ф. Астангову или погодить? И пришли к выводу, что сейчас звонить глупо: в Щуке я произвел неблагоприятное впечатление, и просить Михаила Федоровича, чтобы он упросил кого-нибудь из педагогов прослушать меня еще раз, просто некрасиво. Посмотрим, как у меня сложатся дела во МХАТе.

На следующее утро я позвонил Жене Солдатовой. Она тут же примчалась ко мне, и началось!.. Наша репетиция перед завтрашним первым туром во МХАТе длилась пять часов без перерыва! Так долго я никогда еще не работал. В половине шестого мы решили закончить, и я в знак благодарности повел Женю обедать. Денег на ресторан у меня, естественно, не было, пришлось угощать ее в столовке у Сретенских ворот.

Мы прошли с Женей всю мою программу от начала до конца, выбрали репертуар, который следует читать, а также запасные варианты на случай, если комиссия попросит прочитать что-либо еще. «Хорошо бы тебя к Карлычу определить», – в задумчивости проговорила Женя, допивая яблочный компот. «Какому Карлычу?» – дрожащим голосом спросил я. «Есть у нас такой педагог – Виктор Карлович Монюков, – объяснила Женя. – Мне кажется, ты в его вкусе… Ладно, там видно будет». Она поставила пустой стакан на стол. «Встречаемся завтра в Школе-студии в 12 часов!..»

Народу на этот раз в Школе-студии было не протолкнуться. И на третьем этаже, где проходили прослушивания, и на втором – возле раздевалки, и даже на лестнице гудел, шумел встревоженный абитуриентский улей. Я с трудом разыскал Женю. «Все в порядке, – успокоила она меня. – Я договорилась, пойдешь к Карлычу». Это был добрый знак.

Ждать пришлось довольно долго, прежде чем я услышал свою фамилию и вместе с остальными членами «пятерки» направился в уже хорошо знакомую мне 7- ю аудиторию. За столом экзаменатора сидел импозантный, красивый мужчина средних лет. За его спиной, у окна, человек пятнадцать студентов. Любовь к педагогу проявляется у студентов в том, что они с удовольствием присутствуют на всех занятиях мастера, даже если это всего-навсего первый тур приемных экзаменов. Карлыча в Школе-студии любили. Попытался найти среди зрителей Женю, не нашел и от этого страшно разозлился. На кого? Не знаю. Разозлился, и все!

Монюков мне понравился: строгий, серьезный, без тени позерства или самодовольства. Он принялся просматривать экзаменационные листки, изредка коротко взглядывая на дрожащих абитуриентов. Была в нем эдакая барская стать, в каждом движении ощущалась порода.

Я читал четвертым. Тех, кто читал до меня, я слушал вполуха, стараясь не глядеть в их полные ужаса глаза. Наконец Монюков назвал мою фамилию: решительный момент наступил.

«С чего хотите начать, Сергей Глебович?» – никто еще не называл меня по имени-отчеству, и я смутился, а смутившись, разозлился опять. «С Достоевского!» – с вызовом ответил я. «Весьма похвальная дерзость, – успокоил меня Виктор Карлович. – Прошу».

Я заранее решил, что моим основным партнером в «Игроке» будет игровое поле рулетки – в данных условиях стол экзаменатора, тем более что покрыт он был зеленой скатертью. Прежде чем начать, мысленно нарисовал на этой скатерти все сектора, как тому следует быть в настоящем сasino, и, когда все цифры и надписи встали на свои места, начал: «Прямо передо мной, на зеленом сукне начертано было слово „Passe"…» И рукой указал туда, где, по моим представлениям, оно должно было находиться. Получилось это у меня довольно реалистично: кто-то из студентов за спиной Карлыча даже привстал, чтобы получше разглядеть, куда я указываю. Это меня воодушевило, и я понял: «Серега, ты на верном пути!»

По темпераменту и по натуре своей я не игрок, но понять, что такое азарт, кажется, могу. Конечно, этот мальчишеский азарт не идет ни в какое сравнение с той болезненной страстью, которую испытывают настоящие игроки, но я был искренен, и этого оказалось довольно. Лихорадочное состояние, по-моему, довелось испытать каждому, мне-то уж точно, поэтому никакого насилия над своей психикой я не совершал.