Скупые годы - Страница 21

На столе лежал нераспечатанный треугольник письма. Я взглянул на него и невольно отшатнулся. Это было мое последнее письмо, которое посылал я отцу месяц назад. На нем стоял черный штамп: "Адресат выбыл".

Тяжелое предчувствие беды стиснуло мне горло, но я поборол себя и, как мог, спокойно произнес:

- Не надо, мам. Его, наверно, в другое место перевели.

- Ох, не знаю, Вова. Чует мое сердце неладное. Давит здесь вот. Больно. - И она бессильной рукой провела по груди.

Я отвернулся и понуро ушел в переднюю.

Уроки в этот вечер я, конечно, не учил.

К нам пришли соседки. Они сочувствовали нашему несчастью и еще сильнее тревожили мать. Она то плакала, то, вздохнув грустно, начинала рассказывать сны, которые ей снились в последние ночи.

Чаще всего во сне она видела тихое лесное озеро с прозрачной холодной водой, и соседки утверждали, что чистая вода к слезам.

Я не верил этому. Не верил, что сны могут чего-то предсказывать.

Мать говорила, что если во сне увидишь собаку, то непременно встретишься с близким другом. Однако мне нередко снились собаки, а друзья почему-то не встречались.

Слыхал я и то, что если приснится машина, - будет письмо.

Но когда я ждал записку от Люськи, я за одну только ночь увидел тысячи машин, а записки не получил. Нет, не верил я снам. Не верил, что с отцом могло что-то случиться, и все-таки глубокая тревога притаилась во мне и всю ночь не давала покою.

Утром пришел я в школу хмурый.

"Где отец? Что с ним?" - задавал я себе вопросы, а через полминуты вспоминал вчерашний день и с упреком думал о Люське; волком косился на Витьку и невольно от обиды сжимал кулаки.

Вдруг во время большой перемены нас с Витькой и Люськой вызвали к директору школы. "Еще что-нибудь случилось", - подумал я и, выйдя из класса, равнодушный, готовый ко всему, зашагал по крутой, плохо освещенной лестнице.

В это время в дальнем конце коридора раздался веселый Люськин смех. Он уколол меня, и я остановился. Мне захотелось дождаться Люськи и причинить ей боль. Хотелось сказать что-нибудь такое, отчего бы она надолго перестала смеяться. Я перебирал в уме всякие обидные слова и не мог ничего придумать, и только когда Люська поравнялась со мной, я неожиданно для себя прошипел:

- Ты знаешь, зачем нас вызывают?

- Нет.

Люська беспокойно взглянула мне в лицо.

- А я знаю. Директору сказали, что ты с Витькой по лесу шляешься.

Люська удивленно подняла брови и попятилась назад.

- Что, неправда? Напугалась? - наступал я на нее. - А кто летом к тебе в кладовую приходил? Что молчишь? А кто вчера под сосной стоял с Витькой? Я ведь все слыхал - знаю.

- Слыхал? - прижимаясь к перилам, испуганно выронила Люська.

- Да, слыхал. Не бойтесь, не удавлюсь.

Я прыгнул через две ступеньки и с яростью распахнул кабинет директора.

Витька был уже там. Подпирая плечом круглую обитую железом печку, он стоял вполуоборот ко мне.

Директор сидел за столом и что-то писал. На стук захлопнувшейся двери он приподнял свои усталые глаза и улыбнулся:

- Утов, ты смотри поосторожнее.

- А чего я, Александр Петрович?

- Да так, ничего. Только печка у нас не того... плохонькая: Не сковырни ее.

Витька жалко улыбнулся и вытянулся в струнку.

- А где же Цветкова?

Мы молчали.

Я исподлобья поглядывал на Витьку и каждую секунду ждал, что откроется дверь, но она не открывалась. Пролетело несколько минут, а Люська не приходила.

- Кажется, она была аккуратной. Иди-ка, Утов, позови ее.

Я вспыхнул. Я понял, что, разговаривая с Люськой, хватил через край, и, уставясь на пол, бессмысленно разглядывал загнутые носы своих старых сапог.

Витька быстро возвратился. Он остановился у порога, опустил голову и молчал.

- Ну что? - шагнул к нему директор.

Витька переступил с ноги на ногу и отвернулся.

- Нашел ее?

Тишина.

- Ну и что же ты молчишь?

Витька нерешительно поднял глаза:

- Она на лестнице плачет.

- Плачет? - удивленно переспросил директор и направился к выходу. Я провожал его косым, тревожным взглядом.

Вот он толкнул дверь и с силой захлопнул ее, но она приоткрылась. И я увидел на лестнице Люську. Она стояла все там же, только перегнулась через перила и изредка вздрагивала. Директор положил ей на спину руку:

- Что с тобой, Цветкова?

Люська молчала.

- Зайди ко мне.

Он взял ее под руку и ввел в кабинет.

- Что-нибудь случилось?

- Нет. - Люська утирала слезы и говорила, ни на кого не глядя. - Я ногу расшибла.

Я с благодарностью взглянул на Люську и облегченно вздохнул.

- А я уж подумал, что-нибудь хуже, - произнес директор. - А это ничего. До свадьбы заживет. Правда, Большаков?

Я скривил рот наподобие улыбки.

Директор немного пошутил надо мной, а когда Люська успокоилась, неожиданно спросил:

- Вы хорошо знаете Офонина?

Я насторожился. Зачем ему понадобилось про Саньку спрашивать?

Вспомнил лесное побоище, от которого под моими глазами еще не совсем пропала желтизна синяков, и, в упор уставившись на директора, старался понять - знает он или нет.

- Хорошо, - как-то неуверенно ответил за всех Витька.

- Вот поэтому-то я вас и позвал.

Директор достал со стола конверт, посмотрел на него и задумался. Потом провел рукой по волосам и мягко заговорил:

- Это письмо с фронта от его отца. В нем он просит меня рассказать ему о поведении сына и его учебе. Вот я и решил с вами посоветоваться. Как ни печально, а я знаю Офонина только с плохой стороны.

Мы насупились.

Директор окинул нас пристальным взглядом.

- Но у него есть что-то и хорошее. Вы об этом знаете лучше меня, вот и давайте вместе решать: какое письмо послать его отцу на фронт.

Слово "фронт" директор как-то особенно выделил, произнес сильнее и жестче.

И мы поняли, зачем он это сделал: положение на фронте было крайне тяжелым. Враг еще стоял всего в 120 километрах от Москвы, вступил в предгорья Кавказа, вышел к Волге.

Можно ли было в такое тяжелое время написать на фронт о Саньке горькую правду?

Нет, нельзя.

Мы так же, как и директор, знали Саньку только с плохой стороны... Мы были злы на Саньку. У меня от его кулаков не прошли еще синяки, а у Люськи царапины, и все-таки мы начали фантазировать и рассказывать директору о хорошем Саньке.

Директор слушал нас внимательно. Он, может быть, и понимал, что мы прихвастываем, но ему так же, как и нам, не хотелось писать Санькиному отцу горькие слова. И мы все вместе написали на фронт теплое, хорошее письмо.

Послали его и уговорились о нем молчать.

Однако Санька откуда-то все пронюхал.

Он был убежден, что мы написали о нем плохое, и перестал ходить в школу.

А нам было не до Саньки.

Все думали только об одном - об исходе Сталинградской битвы.

В коридорах теперь ученики не кричали, не смеялись и не прыгали, а собирались кучками и, как взрослые, серьезно рассуждали о войне. Уроки проходили тихо.

Учителя большую часть времени рассказывали нам о героической борьбе в Сталинграде.

Мы слушали, затаив дыхание, и от всей души сожалели, что не можем уйти туда - на фронт. Тревога за судьбу своей Родины с каждым днем возрастала в наших сердцах и разжигала до боли злую ненависть к врагу.

- Неужели их, гадов, не разобьют? Неужели они захватят Сталинград? спрашивали мы друг друга и лихорадочно следили за газетами.

Но газетные строчки не приносили нам радости. От отца нам тоже не приходили письма.

Мать тосковала. На душе у меня было мрачно. А погода, как назло, взбесилась.

Бушевала пурга.

Дни и ночи угрожающе гудел холодный ветер. А к концу недели, двадцать третьего, он так разыгрался, что невозможно было понять, где небо, где земля. Сплошное месиво из снега.

В это утро мы с Витькой сбились с дороги и пришли на занятия в школу с большим опозданием.