Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Страница 24

И вдруг Борис останавливается, разворачивается на сто восемьдесят градусов, останавливается против меня, прочно и широко расставив ноги, и, как ведро холодной воды, обрушивает на меня свой вывод. Свой окончательный, не подлежащий обжалованию приговор:

– Ох, и много же лишнего вы ему наговорили!

Говоря кагебешнику, что, когда мой друг Мандель решил уезжать, я был решительно против этого его намерения и даже уговаривал его от него отказаться, я не врал.

Происходило всё это в начале семидесятых, когда крохотная калитка в железной стене (железном занавесе) слегка приоткрылась. Отъезд был уже делом возможным, хотя и рискованным. (Можно было просидеть в отказе несколько лет, да так и не получить долгожданного овировского разрешения).

В то время Мандель к отъезду был еще не готов. Но голова у него уже кружилась – от одного только сознания, что граница, которая так долго была на замке, вдруг обнаружила некую брешь. Он слегка тронулся, стал чуть ли не регулярно ездить в аэропорт, провожая даже не очень близких приятелей и знакомых, отправляющихся на "историческую родину".

В этом было что-то ненормальное, и я чувствовал, что добром это не кончится.

Однажды он позвонил мне и тоном не терпящим никаких возражений потребовал, чтобы я сейчас же, немедленно приехал к нему в Беляево-Богородское. Ехать в эту чертову глушь мне отчаянно не хотелось, но по тону взволнованного поэта мне показалось, что случилось что-то чрезвычайное. И я поехал.

В небольшой коржавинской квартире собралось довольно много народу – человек, наверно, двадцать. Все они сгрудились вокруг молодой пары откровенно иностранного вида, жадно глядели им в рот и засыпали вопросами. Молодые люди, как оказалось, прибыли из Израиля, и были они, если не ошибаюсь, сотрудниками то ли хиаса, то ли сохнута. Попросту говоря, они агитировали – или, лучше сказать, просвещали – московских евреев, подумывающих об эмиграции, но еще колеблющихся.

Вот, стало быть, до чего дошло: русский поэт Коржавин устроил в своей квартире что-то вроде подпольной встречи с агентами вражеского государства, с сионистскими, так сказать, вербовщиками.

Сионисты меж тем оказались очень милыми ребятами. Они честно отвечали на все задававшиеся им вопросы, среди которых были и не имеющие никакого отношения к существу обсуждаемых проблем, и просто глупые.

Один из не самых умных вопросов задал я. Меня в то время очень возмутил докатившийся до нас слух, что евреем в Израиле признается далеко не каждый из тех, кто числится таковым у нас.

Да, ответил мне молодой сионист. Евреем в Израиле считается лишь тот, кто рожден еврейской матерью. Или же человек любого этнического происхождения, принявший и исповедующий иудаизм.

Когда я услыхал, что какой-нибудь Григорий Исаакович Фогельсон, рожденный русской матерью от еврейского отца и полной мерой хлебающий все прелести, связанные с нашим анкетным "пятым пунктом" (в том числе, кстати, и мой собственный сын) в Земле Обетованной евреем признан не будет, возмущение мое поднялось до самого высокого градуса. И тогда я пошел дальше.

– Ну, а если, – задал я коварный вопрос, – сын, рожденный еврейской матерью, крестился? Принял, скажем, православие? Как тогда?

– Если он стал христианином, – пожал плечами молодой сионист, – значит, он уже не еврей.

Гул негодования прошел по рядам внимавших ему московских евреев, среди которых, как я понял, многие уже сделали свой выбор в пользу Иисуса Христа.

А гостеприимный хозяин, тоже уже сделавший к тому времени тот же выбор, в ярости поднес к самому носу ошеломленного, так ничего и не понявшего израильского юноша два огромных кукиша.

История эта меня слегка успокоила, внушив мне, как потом оказалось, ложную уверенность, что от идеи возвращения на «историческую родину» после этого, так возмутившего его разъяснения, Мандель решил отказаться.

Но вскоре произошло событие, окончательно подтолкнувшее его к роковому решению.

По какому-то, как я понял, не слишком серьезному поводу его вызвали в прокуратуру, где приславший ему повестку следователь задавал ему разные неприятные вопросы. Спрашивал, какие книги он читает, есть ли среди них антисоветские, как он их добывает и где хранит.

Ответить на эти вопросы было несложно: уйти в глухую несознанку – и все дела. Ни о каких антисоветских книгах знать не знаю и ведать не ведаю. А читаю и перечитываю только роман Горького «Мать», «Как закалялась сталь» Николая Островского и «Коммунистический манифест».

Но Мандель вдруг распсиховался и в зальчивости ответил, что да, все книги, которыми интересовался следователь, – и «КГБ» Баррона, и «Технология власти» Авторханова, и могие другие – он читал. И все они у него есть. А где он их хранит, не скажет даже и под пыткой.

Все это следователь аккуратно записал и попросил Манделя своей подписью удостоверить, что записано это с его слов и записано правильно.

Совершив этот подвиг, Мандель – прямо из прокуратуры – прибежал ко мне, рассказал всю эту историю, заключив свой рассказ такой репликой:

– И ты считаешь, что после этого я могу оставаться жить в этой стране?

Я ответил, что да, конечно, что никакими серьезными последствиями этот вызов в прокуратуру ему не грозит, и на всё случившееся надо наплевать и забыть.

– И ты можешь мне гарантировать, что они не станут снова и снова меня вызывать и спрашивать, что я читаю?

– Эмочка! – сказал я. – Они безусловно могут время от времени тебя вызывать. И спрашивать. И не только о том, что ты читаешь, но и о том, что ты пишешь.

Эта моя реплика только подлила масла в огонь.

Оказалось, что накануне Эмка был в Киеве и, конечно, нанес там визит Виктору Платоновичу Некрасову. И по ходу этого визита напел Вике на магнитофон только что им сочиненную песню «Памяти Герцена». (Впоследствии она получила более развернутое название: «Баллада об историческом недосыпе. Жестокий романс по одноименному произведению В. И. Ленина»):

Записав на магнитофонную ленту это свое сочинение, он отбыл в Москву. А у Вики через несколько дней кагебешники сделали обыск, который продолжался сорок восемь часов. И эту пленку наверняка нашли. Опознать автора и исполнителя не составляло труда.

Декабристов и Герцена Софья Власьевна Эмке с грехом пополам, наверно бы, простила. Но глумление над Лениным!.. Эмка был уверен, что это ему с рук не сойдет.

Напрасно старался я его убедить, что по нынешним временам и за Ленина его не посадят. И почти не сомневался, что мне это удалось. Но несколько дней спустя он явился ко мне снова и сообщил, что был у Ильина и оставил у него заявление с просьбой выдать ему характеристику для ОВИРа в связи с тем, что он хочет репатриироваться на свою историческую родину.

– Так прямо и написал? – уточнил я.