Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Страница 21

Выслушав эту историю, Слуцкий в ответ рассказал свою.

До какого-то высокого начальства дошло, что наш отечественный трактор существенно тяжелее американского трактора той же мощности. Тут же в соответствующий НИИ было спущено задание: довести вес отечественного трактора до американского стандарта.

Ученые мужи в НИИ решили эту задачу просто. Всюду, где можно было, они заменили тяжелые металлы (железо? сталь?) на более легкие (дюраль? алюминий?). Себестоимость трактора при таком раскладе сильно выросла, но фирма не стояла перед затратами: задание-то было не удешевить машину, а сделать ее легче. А это было выполнено даже и с превышением: новый трактор, наполовину сделанный из цветных металлов, оказался даже легче американского. Выходило, таким образом, что наши конструкторы не только догнали, но даже и перегнали Америку.

Но у нового трактора оказался один довольно существенный недостаток. Он не мог нормально двигаться. Он не передвигался по земле обычным способом, как ему полагалось, а прыгал, как лягушка.

Вероятно, новый вес трактора требовал какой-то новой, совершенно иной его конструкции.

Но ученые ребята из НИИ и тут не растерялись. Они стали загружать трактор балластом, подвешивать ему какую-то там чугунную гирьку, что ли. И в конце концов пришли к результату, при котором и волки были сыты, и овцы целы. Трактор стал хоть и не таким легким, как в начале эксперимента, но все-таки не тяжелее американского. И при этом нормально двигался.

Ну, а что касается стоимости драгоценных цветных металлов, пошедших на его “усовершенствование”, так до этого, естественно, никому не было дела. Никто ведь за них не платил. Да и кому платить, если все – свое, то есть – государственное, то есть – ничье.

Выслушав эту историю, я вспомнил рассказ своего приятеля, побывавшего на целине, о том, как они возили на грузовиках зерно по тамошнему бездорожью. Когда грузовик буксовал, черпали зерно ведрами, щедро сыпали его под колеса и двигались дальше, до следующей заминки.

Тут же, к слову, вспомнил и рассказ возившего меня таксиста, который раньше работал на грузовике. Выполненный план им считали не по числу сделанных ездок, и не по пройденному километражу, а по количеству израсходованного за рабочий день бензина. Поэтому часть бензина они сливали прямо на дорогу.

Была, кажется, в ответ рассказана еще какая-то история – в том же духе – Борисом. Потом – снова мною. Потом пошли другие рассказы, уже не про экономику, а про дела писательские, литературные. Но и в них тоже открывалась все та же нелепая, фантасмагорическая, уродливая, смешная и грустная, уникальная наша советская реальность.

А потом Борис вдруг спросил:

– Сколько вы знаете таких историй?.. Сто?.. Двести?.. Триста?.. Пятьсот?

Вопрос был совершенно в его стиле, и я сперва воспринял его как риторический.

Слуцкий между тем требовательно ждал от меня ответа.

– Ну откуда же я знаю, Боря? – сказал я. – Разве я их считал? Вот вы расскажете что-нибудь, и тут же, как сказано у Льва Николаевича, по странной филиации идей и у меня что-то всплывает. А так, по заказу, я, наверно, и десятка не припомню.

– Ну, хорошо, – подытожил Борис. – Возьмем минимум: сто. И у меня, я думаю, набралось бы столько же. Если бы мы не поленились и все их записали, получилась бы недурная книжка. А озаглавить ее можно было бы так: «ЗАНИМАТЕЛНАЯ ДИАЛЕКТИКА».

Предложив озаглавить собрание рассказываемых нами друг другу историй этим ироническим словосочетанием, Борис, – чуть ли не единственный раз за все время нашего многолетнего знакомства, – приотодвинул на миг маску, скрывающую от посторонних глаз его истинное лицо. Ведь святое слово “диалектика” в этом контексте – это был камешек не в Хрущева, и не в Сталина, и не в советскую власть, а прямо и непосредственно в основоположников великого учения: вот, мол, полюбуйтесь, бородачи, каким бредом обернулась ваша хваленая диалектика.

Комические истории, на протяжении двух месяцев рассказываемые нами друг другу, эти исполненные черного юмора анекдоты в один миг вдруг представили передо мной все уродство нашего советского бытия не как искажение, а как единственно возможное, закономерное и неизбежное воплощение в реальность пресловутой маркс-энгельсовской диалектики.

Но Слуцкий, – скажете вы, – вовсе ведь и не вкладывал в эту свою реплику такой глубокий, обобщающий смысл. Он ведь говорил не всерьез. Это была не мысль, а всего-навсего острота!

Да, конечно. Но ведь острота, как объяснял Фрейд, – это “внезапный разряд интеллектуального напряжения”, неожиданный даже и для того, у кого она родилась, выплеск из бессознательного – всознание.

В этой внезапно сорвавшейся у Бориса с языка остроте выплеснулось, я думаю, тайное, глубоко спрятанное, на протяжении многих лет тщательно вытесняемое в подсознание, подлинное отношение прославившегося своим “комиссарством” Слуцкого к нашей родной советской реальности.

Но это – так, к слову.

А вспомнил я сейчас тот наш разговор, потому что, решив собрать некоторые свои разрозненные, в разное время записанные воспоминания о Борисе, я сперва подумал, что их тоже вполне можно озаглавить тем, им самим придуманным названием. Правда, эпитет «занимательная» тут решительно не годится. Уж очень печальна она, эта диалектика и поэтической и человеческой его судьбы.

Шел я однажды по нашей улице и встретил Виктора Борисовича Шкловского. Постояли, поговорили. На мой вопрос: как жизнь? Что нового? – Шкловский сказал:

– Был в Италии. Еду во Францию. В Германии переводится моя книга. В общем, я от бабушки ушел! – заключил он, улыбнувшись своей "улыбкой Будды".

Поговорив еще немного о том, как славно складываются наконец после многолетних мытарств его дела, мы расстались.

Я пошел дальше и, пройдя еще несколько шагов, встретил Слуцкого.

– Что пишете? Против кого? Как романы и адюльтеры? – обрушил он на меня весь джентльменский набор обычных своих вопросов.

Не имея в запасе никаких интересных сведений о чьих-либо романах и адюльтерах, я рассказал, что только что встретил Шкловского, который известил меня, что был в Италии, едет во Францию и вообще "от бабушки ушел".

Выслушав мое сообщение, Слуцкий сказал:

– Боюсь, он недостаточно хорошо представляет себе характер этой бабушки.

Сам он характер «этой бабушки» представлял себе очень ясно. И у него были очень определенные представления насчет того, как с «этой бабушкой» надлежит себя вести

С хронологией дело у меня обстоит крайне плохо. Даже самые пустяковые события, случившиеся со мной чёрт-те когда, держу в памяти до мельчайших подробностей и деталей. А когда, в каком году это со мною было, хоть убей не помню.

Раньше мог бы об этом спросить у моего друга Корнилова, у которого память на даты была феноменальная. Бывало, спросишь его: «Володя, ты не помнишь, когда меня исключали из комсомола?». И он точно называет не только год, но и месяц, и день – день первого собрания, на котором я отделался выговором («схлопотал строгача, ну и ладушки!»), и второго, повторного, на котором был исключен с большим звоном.

Володи уже нет на этом свете, и теперь спросить мне больше не у кого. Но о том, когда произошла встреча, о которой я сейчас хочу рассказать, могу сказать довольно точно: было это в конце августа или начале сентября 1975 года.

Прозвенел телефонный звонок, я снял трубку.

– Бенедикт Михайлович?

Голос был незнакомый. Мягкий, вежливый, я бы даже сказал – ласковый.

– С вами говорят из Комитета Государственной Безопасности.

– Очень приятно, – ответил я. Хотя – что скрывать? – услышать это было мне совсем неприятно.

– Надо бы нам с вами встретиться, – объявил ласковый голос. – Не могли бы вы сегодня, часам к четырем подойти в гостиницу «Метрополь»?