Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 30

Всё это я тогда воспринял как злую неправду, в свете того, что мы уже знали про этих героев, совсем не безобидную.

Борис с этими моими, высказанными, быть может, с излишней горячностью соображениями не согласился, Сказал, что у смершевцев на войне были свои задачи, с которыми они, в общем, успешно справлялись.

– Бросьте, Боря, – сказал я. – Мы же с вами прекрасно знаем, что главная задача, которую они успешно решали, состояла в том, чтобы арестовать и загнать в лагерь Солженицына.

Не могу сейчас вспомнить, ответил он на эту мою реплику или просто промолчал. Но если даже и промолчал, смысл этого его молчания был очевиден. Оно означало, что все эти мои наивные, ребяческие рассуждения даже и не заслуживают ответа.

О том, каковы были на этот счет его собственные мысли, я узнал позже.

В 41-м ему выпало служить, как он сам потом об этом говорил, «в карательных органах». В военкомате его числили по военно-учетной специальности «военюристом». Он получил назначение секретарем дивизионной прокуратуры и в этой должности выехал на фронт. Вскоре пошел на «повышение» и стал «дознавателем», следователем.

В стихах этот его жизненный опыт сперва выразился так:

Последние – ужасные! – строки должны, видимо означать, что «помпалача», фанатично убежденный в правоте своего жестокого дела, все-таки лучше тех, кто исполняет эту свою страшную службу равнодушно и холодно, для кого чужая жизнь ничего не значит. Но истинное его отношение к этой должности «помпалача», к которой и ему, волею обстоятельств, пришлось прикоснуться, прорвалось тут только в одной строчке – о душе, «зажатой, как палец меж дверей».

Позже он вернется к этому состоянию своей души. Но теперь осознает и выразит его уже по-иному:

Из этого непосредственного, живого чувства, вот из этого круженья головы и ломоты в сердце вырастает у него прочное убеждение:

Перечитывая (и переписывая) сейчас эти стихи, вспомнил такой случай.

В писательском Доме творчества в Коктебеле кормежка была такая же, как во всех других таких же домах, – нарпитовская. Но на сладкое к ужину иногда давали эклеры с заварным кремом, о которых наши – и не только наши – жены говорили, что таких теперь уже нигде больше не отведать. Они напоминают им те, что до войны продавались в знаменитом московском кондитерском магазине в Столешниковом переулке. А теперь даже и там таких уже не бывает.

Эклеры эти изготовлял местны старик-повар, каким-то чудом сохранивший ту, старую, довоенную – а может быть, даже и дореволюционную – традицию, какие-то старые рецепты, ну и, разумеется, сам бывший мастером этого дела самого высочайшего класса.

И вдруг – сенсация.

Старик проворовался. Украл восемь килограммов сливочного масла. И его будет судить выездная сессия суда, прямо вот здесь, в нашем Доме творчества.

В тот день, когда ожидали прибытия судьи и народных заседателей, с раннего утра на набережной возле столовой толпились взволнованные обитатели Дома. Разбившись на группы, они обсуждали событие. Мнения были разные. Кто говорил, что жалко старика, которому теперь грозит тюрьма. Кто – что так ему ворюге и надо. Женщины сокрушались, что никогда больше им уже не отведать этих изумительных эклеров, напоминавших им их довоенное детство.

Я сразу увидал Бориса. Он не примыкал ни к одной из групп, держался особняком. И, в отличие от всех собравшихся, одет был не по коктебельски: не в шортах и безрукавке навыпуск, как обычно, а в брюках и свежевыглаженной городской рубашке с длинными рукавами.

Когда я, подойдя к нему и поздоровавшись, спросил, по какому случаю он вдруг так вырядился, объяснил, что будет участвовать в судилище, защищать проворовавшегося старика.

Я удивился:

– Как же выбудете его защищать? Ведь он действительно украл…

Борис усмехнулся:

– Ну, есть много способов.

На заседание выездной сессии суда я не пошел (предпочел обычный ежедневный свой поход в Мертвую бухту) и адвокатской речи Бориса не слышал. Но за обедом он, очень собою довольный, сообщил, что, надавив на судью всей своей юридической эрудицией, добился, что дело переквалифицировали с самой опасной статьи («хищение социалистической собственности») на какую-то другую, более мягкую, и старик отделался условным приговором.

По-настоящему запомнилась мне в его рассказе только одна, но весьма красноречивая подробность.

То ли прокурор, то ли общественный обвинитель, в общем, кто-то из представлявших сторону обвинения, в своей речи сказал, что только что прошел пленум ЦК по вопросам сельского хозяйства. И на пленуме этом особенный упор был сделан на увеличение производства молочных продуктов, в том числе, конечно, и сливочного масла. И это обстоятельство усугубляет вину обвиняемого, поскольку украл он не что-нибудь, а именно масло. Вот если бы он украл что-нибудь другое, скажем, несколько метров ситца, вина его была бы не так велика. А в этом случае, в свете решений только что прошедшего пленума ЦК, никакой либерализм неуместен. Смягчение приговора противоречило бы линии партии.

Борис, владевший партийной фразеологией не хуже, чем юридической, легко отбил эту атаку. И тут, конечно, не малую службу сослужило ему его комиссарство.