Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 23

Тут надо сказать, что в продолжение всей нашей долгой (двухчасовой) беседы мой гость держался мягко. Никак на меня не давил, ни на чем особенно не настаивал. Но в некоторых, мимоходом брошенных его репликах мне мерещились какие-то зловещие намёки, даже угрозы.

Вот он встал, прошелся по комнате, подошел к книжным полкам, сказал:

– О, Мандельштам! Уже достали?

Реплика была самая естественная. Речь шла о только что вышедшем синеньком томике Мандельштама в Большой серии «Библиотки поэта», почти весь – крошечный – тираж которого ушел за границу, так что достать его и впрямь было нелегко. Но я в то время как раз закончил черновой вариант будущей своей книги «Заложник вечности. Случай Манделшьштама». Это был мой первый мой опыт писания «в стол». Опыт по тем временам опасный – это ведь был не роман, а прямое высказывание, там у меня и про Ленина, и про Октябрьскую революцию, и про Советскую власть все говорилось открытым текстом, – и рукопись я давал читать только самым близким друзьям. Вот мне и померещился в невинной реплике моего гостя угрожающий подтекст: знаем, мол, знаем, чем вы там тайком занимаетесь.

Или вот такой, совсем уже невинный его вопрос:

– Как сынок? Учится?

И в нем тоже мне почудилась некая угроза: «Смотрите! Нам ведь стоит только пальцем пошевелить, и сынок ваш пулей вылетит из института, загремит в армию».

И тут он плавно перешел к другой теме, которая, как я сразу угадал, была для него главной. Заговорил о моих отношениях с Войновичем и Корниловым.

Оказывать на них благотворное влияние он мне не предлагал, а просто пытался вытянуть из меня какую-то информацию об их планах и намерениях. Я отвечал, что ничего про это сказать не могу, – не знаю.

Вопросы, которые он задавал, напоминали детскую игру: «Теплее, теплее… Тепло… Совсем тепло…». И вот, наконец, – «Горячо!»:

– Уезжать не собираются?

Я, хоть и не был на это уполномочен, твердо ответил:

– Нет!

И сразу почувствовал, что этот ответ искренне его огорчил. Это, пожалуй, был единственный момент, когда он, – как бы это сказать, – обнажился. Не смог сдержать истинных своих чувств.

Видимо, ему (лучше сказать, – ИМ) хотелось бы услышать, что да, хотят! Что только ради того, чтобы уехать и затеяли всё это свое «диссидентство».

Тот же вопрос он задал мне и про Галича. Но тут я ответил не так определенно, дав понять, что с Галичем я не так близок, как с Войновичем и Корниловым, и про его отношение к варианту отъезда твердо сказать ничего не могу.

Заговорив о Галиче, он несколько раз упомянул Сашину жену Ангелину, которую называл, – как мы все между собой ее звали, – Нюшей.

«Какая, к чёрту, она ему Нюша!» – раздраженно подумал я. И тут же вспомнил постоянное наставление одного нашего приятеля. «Запомните! – не уставал он повторять. – Всё, что ИМ про вас известно, ОНИ знают только из ваших телефонных разговоров!» И назидательно при этом добавлял, что телефон существует не для того, чтобы разговаривать, а чтобы сговариваться. То есть договариваться о времени месте встречи…

Тема моих отношений с моими друзьями-диссидентами вскоре тоже была исчерпана, и я было решил, что на том наша беседа и кончится. Но тут вдруг он задал мне еще один вопрос, обозначивший начало нового витка этой двухчасовой беседы.

– Я хотел бы, – сказал он, – узнать ваше мнение о «Континенте». Не о направлении этого журнала, – с направлением его нам всё ясно, – а о художественном, литературном уровне печатающихся в нем материалов. Ваше профессиональное мнение, как эксперта.

На эту приманку я клюнул.

Болван, конечно.

Но, собственно, почему бы мне было на нее не клюнуть? Что «Континент» до меня доходит и я время от времени его читаю, он уже знал. И давать оценку направлению журнала он от меня не требует. К тому же, он ведь сказал, что к Виктору Платоновичу ОНИ никаких претензий не имеют. А Виктор Платонович – заместитель главного редактора этого журнала, имя его в этом качестве значится на обложке каждого его номера.

В общем, я распустил свой павлиний хвост.

Литературную оценку журналу – «как эксперт» – дал самую высокую, не забыв при этом упомянуть, что цензура высокому качеству литературы отнюдь не способствует, а свобода – как раз способствует. Назвал даже имена авторов, произведения которых пришлись мне особенно по душе…

В общем, как сказано в одном рассказе Зощенко, «развернул всю свою идеологию в полном объеме».

На самом деле – не в полном, конечно. Из опубликованных в «Континенте» повестей, рассказов и статей для похвалы выбрал самые невинные, которые, как я пытался внушить моему собеседнику, вполне можно было бы опубликовать и у нас, Советская власть от этого бы не рухнула. Вспомнил даже, как Ленин в свое время похвалил в «Правде» книжку Аверченко «Дюжину ножей в спину революции».

На этом наше собеседование наконец-то подошло к концу. Больше никаких вопросов у него ко мне не было.

Обо всем этом я, конечно, подробно рассказал всем моим друзьям. В том числе и Слуцкому.

Ему – особенно подробно, потому что у него был особый вкус к информации такого рода. Впрочем, – не только такого, любого рода.

Зная эту его слабость, друзья однажды довольно зло над ним подшутили. Решили его разыграть.

Дело было в каком-то из наших Домов творчества, в Малеевке или в Коктебеле. Один из участников розыгрыша под большим секретом шепнул Борису, что вот такая стала известна ему сенсационная новость: Дымшиц остался в ФРГ, попросил политического убежища, «выбрал свободу».

Поверить в это было невозможно.

Александр Львович Дымшиц был одной из самых одиозных фигур тогдашнего литературно-партийного истаблишмента, о чем весьма красноречиво свидетельствует ходившая тогда про него эпиграмма:

При такой роли и такой репутации никакого резона «выбирать свободу» и просить политического убежища хоть в ФРГ, хоть в другой какой-нибудь капиталистической стране, у него не было.

С другой стороны он – как-никак – был евреем, и государственный советский антисемитизм мог достать и его.

К тому же в ФРГ у него было много влиятельных друзей, там о нем могла сохраниться и добрая память.

Сразу после капитуляции Германии майор Дымшиц был назначен ответственным за немецкую культуру. В составе советских оккупационных войск он был чем-то вроде министра. Он организовывал какие-то пайки голодавшим немецким писателям, актерам, художникам. Роль его в послевоенной Германии была огромной. Сам он, смеясь, говорил, что был тогда в должности Геббельса. (Он, конечно, говорил, – анти-Геббельса). О майоре Дымшице, который стал тогда их спасителем, много лет спустя с придыханием вспоминали потом Эрнст Буш и Елена Вайгель – блистательная актриса, вдова Брехта.

Так что слух о том, что Дымшиц «выбрал свободу», мог возникнуть и не на пустом месте. И Борис клюнул на эту приманку. И когда полчаса или сорок минут спустя другой участник розыгрыша шепнул ему: «Вы слышали? Дымшиц…», он с важностью ответил: «Да, мне это уже известно».

Я заранее предвкушал, какое удовольствие доставлю Борису своим рассказом о моей беседе с кагебешником, какой «информацией к размышлению», какой обильной пищей станет он для его мощного аналитического ума.

И вот мы с ним – в той же Малеевке – медленно гуляем по так называемому «большому инфарктному кругу». И я рассказываю. А он – слушает.

Слушает, к вящему моему удовольствию, с острым и все возрастающим интересом, вдохновляющим меня на припоминание всё новых и новых подробностей.

Вот мы уже завернули на второй круг.

Я чувствую, что рассказ мой имеет успех.

И я не сомневаюсь, что ему нравится, как аккуратно, дипломатично провел я эту беседу, ловко обойдя все расставленные мне моим собеседником капканы и ловушки.