Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 22

Я сказал, что нет, не могу. Ни сегодня, ни завтра, ни в какой-либо другой день ни на какую встречу в гостиницу «Метрополь» я не пойду. А если ему так уж важно со мною встретиться, пусть, как положено, пришлет мне повестку. И в этом случае, я от встречи, конечно, не уклонюсь.

– Ну, зачем же такие сложности, – сказал он. – Разговор у нас будет неофициальный. Просто хотелось бы кое о чем посоветоваться.

Я твердо держался на своем: присылайте повестку, и не в «Метрополь», а официально, в то учреждение, которое вы представляете.

Он настаивал, я сопротивлялся, и продолжалась вся эта канитель довольно долго. И, в конце концов я сдался.

Не то чтобы совсем сдался, но – уступил.

– Ладно, – сказал я. – Если я так вам нужен, приходите ко мне домой.

Предложив этот вариант, я был уверен, что в ответ последует новый словесный поток объяснений и уговоров, но он неожиданно легко согласился.

Встречу назначили на завтрашнее утро, на десять часов.

Вечером я рассказал про этот разговор Войновичу, который незадолго до того согласился на такую встречу – и именно в «Метрополе», – где по ходу как раз вот такого неофициального, дружеского разговора собеседники его отравили.

Выслушав мой рассказ, Войнович сказал, что мне надо был держаться тверже, не соглашаться ни на какой другой вариант, кроме официального. Но коли вышло так, как вышло, ладно, пусть приходит.

– Только, – добавил он, – если придет один. А если их будет двое, не пускай. Мы, скажи, так не договаривались.

Но эта предосторожность не понадобилась: мой телефонный собеседник явился один.

Ровно в десять часов утора раздался звонок в дверь. Жена, собравшаяся в магазин, открыла, и я – из комнаты – услышал уже знакомый мне ласковый голос:

– С собачкой идете гулять?

– Нет, – сухо ответила жена, – с собакой я уже погуляла.

Я тут же подумал, что про собачку это было сказано не зря: репликой этой, прозвучавшей скорее в утвердительной, нежели вопросительной форме, ласковый гость сразу дал нам понять, что ему хорошо известен весь распорядок нашего дня. Иначе говоря, что за нами, как сказано у того же Войновича в его «Чонкине», «ведется тщательное наблюдение».

Хлопнула входная дверь, – это жена ушла в свой магазин, – и мы с гостем остались одни.

Я был уверен, что разговор у нас пойдет о двух ближайших моих друзьях Корнилове и Войновиче, в то время уже довольно далеко закинувших чепчик за мельницу в своем диссидентском противостоянии «Софье Власьевне».

Так оно, в конечном счёте и оказалось.

Но начал он с другого.

– Что ж это вы так встретили мое приглашение, – укоризненно сказал он. – Прямо по «Континенту».

В «Континенте» незадолго до того появилась инструкция: как надо себя вести, если тебя приглашают в КГБ. И первым пунктом в этой инструкции говорилось, что ни в коем случае не следует соглашаться ни на какие приватные встречи, а сразу требовать, чтобы прислали официальный вызов, повестку.

Укоряющей репликой этой мой гость начал нашу беседу, конечно, не зря. Может быть, ожидал, что я сразу уйду в глухую несознанку: «Какой еще «Континент»! Знать не знаю никакого «Континента»!»

Но я просто буркнул в ответ что-то в том роде, что «Континент» тут не при чем, что у меня на этот счет были совсем другие, свои соображения.

Развивать эту тему он не стал и сразу перешел к делу.

Дело же, которое потребовало неотложной нашей встречи, заключалось в том, что мой друг Мандель (Коржавин), два года тому назад покинувший родину и теперь уже прочно обосновавшийся в Америке, ведет себя там неправильно. Вместо того, чтобы заниматься своим делом (писать стихи) ударился в политику. Публикует в разных эмигрантских – и не только эмигрантских – изданиях антисоветские статьи, обращается с открытыми письмами то к Генриху Бёллю, то еще к кому. Вот даже к Римскому Папе недавно обратился…

Специалисты! – саркастически подумал я. – Контрразведчики! Засранцы!.. Что же, не понимали они, кто такой Мандель? Не знали, что с четырнадцати лет, с самых первых, еще детских стихов каждая его строчка была пронизана политикой. Взять хоть вот эту, еще далеко не самую крамольную: «Повальный страх тридцать седьмого года…».

И они всерьез полагали, что такой человек, оказавшись в свободном мире, забьется в угол, чтобы сидеть тихо и сочинять стишки типа «Птичка прыгает на ветке…»? Смешно!

Делиться с моим гостем-«контрразведчиком» этими своими мыслями я, конечно, не стал. Сказал:

– А вам не всё равно, как он там себя ведет? Он ведь уже не в вашей, так сказать, юрисдикции. Отрезанный ломоть!

– Нет, – возразил мой собеседник. – Нам не всё равно. Мы внимательно отслеживаем линию поведения каждого из наших бывших сограждан и делаем свои выводы. Вот, например, к Виктору Платоновичу у нас никаких претензий нет. Он ведет себя правильно.

Это заявление, признаюсь, сильно меня удивило. Может ли такое быть, чтобы Виктор Платонович Некрасов, Вика, как все мы его называли, оказавшись в Париже, вёл себя там осторожнее, чем у себя дома, в Киеве, где он по десять раз на дню повторял любимое свое присловье: «Бодал я советскую власть!»

Правда, в отличие от Манделя, открытых писем ни Бёллю, ни Римскому Папе он, конечно, не писал. Просто лень ему было заниматься такими глупостями.

– Так что же вы от меня-то хотите? – спросил я.

– От вас мы хотим, – объяснил мой собеседник, – чтобы вы повлияли на своего друга. Объяснили ему, что к чему, если сам он этого не понимает.

В тоне этой реплики ясно прозвучало то, что впрямую сказано не было: «Если он не хочет неприятностей для себя и своих близких». (В Москве у Манделя в то время еще оставалась дочь).

Было в этом нашем разговоре еще одно «подводное течение».

С Эмкой мы постоянно переписывались. Разумеется, не по почте: то и дело и у него, и у меня подворачивалась какая-нибудь оказия. Как правило, это были иностранные корреспонденты, с которыми я постоянно встречался у Войновича и с которыми у меня постепенно завязались и свои, сепаратные отношения. Писали мы друг другу обо всем, что нас тогда волновало, и в одном из последних своих писем я затронул ту самую тему, которую сейчас обсуждал со мною мой незваный гость. Я прямо высказал там Эмке свое недовольство его бурной общественно-поитической деятельностью. Ты, писал я ему, слегка ошалел от свободы и тратишь себя на всякую ерунду. Но ты уже вдоволь понаслаждался открывшейся тебе возможностью публично высказываться по всем волнующим тебя проблемам мироздания и мироустройства. И – хватит. Кончай с этими своими открытыми письмами Римскому Папе и займись делом. Не пишутся стихи? Углубись в какую-нибудь большую работу, – историческую, философскую, литературную. Мне обидно, что мощный интеллектуальный потенциал, обладателем которого ты являешься, распыляется, тратится на пустяки.

Кагебешники, – сразу усек я, – это мое письмо, как видно, перехватили. (Или само письмо, или Эмкин ответ на него). И вот – решили использовать эти мои настроения в своих целях.

Я, конечно, и виду не подал, что понял это. А на предложение оказать на моего друга благотворное влияние ответил уклончиво.

– Как же я могу на него влиять? – сказал я. – Сами подумайте! Я не хотел, чтобы он уезжал. Его отъезд был для меня тяжелым личным переживанием. Я ведь понимал, что если он уедет, мы никогда в жизни больше не увидимся. Я его отговаривал. Но не отговорил. Он старше меня, у него своя голова на плечах, он сам решает, как ему строить свою жизнь. И если даже здесь, в Москве, где мы с ним виделись каждый день, и то я не смог повлиять на его решение. Как же можно всерьез рассчитывать, что я смогу влиять на него через океан?

– Командировочку дадим, – с хитроватой усмешечкой сказал он.

Шутка? Чёрт его знает! Может быть, это была и не совсем шутка. Зондаж. Предложение к сотрудничеству и желание поглядеть, как я на это предложение отреагирую.

Я никак не отреагировал, сделал вид, что этого его предложения как бы даже и не услышал. И тема моего возможного «благотворного» влияния на Манделя на этом увяла. Больше мы к ней уже не возвращались.