Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 20

Я тоже, еще со студенческих времен, не раз играл в эту игру. Позже – чуть ли не всеми поэтами, с которыми у меня установились личные отношения. Листочков этих я, конечно, не сохранил. А – зря. Потому что результат оказался поразительный.

Тут надо сказать, что Борис правила этой игры дополнил одним своим непременным условием. Он неизменно требовал, чтобы внутри каждого списка соблюдалась строгая субординация, То есть, если составлялся список лучших, возглавлять его должен был САМЫЙ ЛУЧШИЙ. Если список любимых – САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ. Это субординационное мышление вообще было свойственно Борису. Когда Зоя Крахмальникова, разойдясь с тогдашним своим мужем Марком Максимовым, стала женой Феликса Светова, он сказал, что она вышла замуж с повышением. Тут с ним можно было и поспорить. Но по отношению к поэтам установленная им (для себя, конечно) субординация была строгой и непререкаемой.

Играя с разными своими знакомыми поэтами в эту эренбурговскую игру, я, подражая Слуцкому, тоже всякий раз настаивал на строгом соблюдении такой вот субординации. И результат, надо сказать, меня поразил.

Прежде всего – неожиданностью и парадоксальностью выбора. Мог ли, например, я себе представить, что список любимых поэтов Маршака откроет ХЛЕБНИКОВ?

Или, что список Чухонцева возглавят МАЯКОВСКИЙ И МАНДЕЛЬШТАМ?

Список Липкина начинался именами БУНИНА и СОЛОГУБА, а для МАЯКОВСКОГО в его списке вовсе не нашлось места. Тут я, не удержавшись от сарказма, спросил:

– Что же, по вашему, Маяковский менее крупный поэт, чем Ходасевич?

– Нет, – ответил Семен Израилевич. – Он, безусловно, более крупный поэт, чем Ходасевич, Но Ходасевича я люблю, а Маяковского не люблю.

Но еще больше, чем неожиданность и парадоксальность выбора меня поразил РАЗБРОС МНЕНИЙ.

У Поженяна первым номером в его списке шел, конечно, БАГРИЦКИЙ.

У Самойлова – АХМАТОВА.

А у Заходера – САША ЧЕРНЫЙ.

Это я всё – о моих знакомых поэтах, с которыми мне случалось – письменно или устно – играть в ту игру. Но можно не сомневаться, что если бы мне – или кому-нибудь другому – случилось играть в нее, скажем, с Николаем Тихоновым или Иосифом Бродским, список первого конечно же возглавил бы ГУМИЛЁВ, а список второго – ЦВЕТАЕВА.

В общем, благодаря этой игре я установил, что каждый поэт строит свою поэтическую вселенную. Не гео- и не гелио-, а эго центрическую, поскольку в центр этой вращающейся вокруг него вселенной он ставит себя.

Установив эту закономерность, я даже подумал, что не худо было бы написать об этом небольшую статью. Или – лучше – рассказ. Для этого рассказа у меня было даже припасено заглавие: «Остров Птолемеев». Но ни статью, ни рассказ этот я так и не написал.

Я, однако, отвлекся и чуть было не потерял нить своего сюжета.

Вернусь к Слуцкому и Эренбургу.

В рассказе Бориса о той их игре меня не слишком поразило, что шестидесятилетний Эренбург играл в нее так же увлеченно, как, бывало, играли в нее мы в наши студенческие годы. Поразило возникшее тогда у Бориса сознание, что это их занятие было не игрой, а – делом. И важным делом.

И тут я подумал.

А что было бы, если бы Эренбург вдруг решил изменить условия этой игры и предложил Борису вместо десятка любимых поэтов написать названия десяти любимых стихотворений – хоть того же Пастернака.

Включил бы Борис в этот свой десяток стихотворение «Смерть сапёра»?

Да ни за что! Ни при какой погоде!

Почему же тогда он так настойчиво рекомендовал мне включить его в мой пастернаковский цикл? Ведь составление той моей антологии уж точно было – не только для меня, для него тоже – не игрой, а делом.

Ларчик открывается просто.

В ту игру с Эренбургом играл поэт Слуцкий. А совет включить в антологию вершинных творений русской поэзии ХХ века бледное стихотворение Пастернака мне дал Слуцкий комиссар.

Но знал я и другого Слуцкого.

Году этак что-нибудь в 1963-м на протяжении двух месяцев сидели мы с ним в Коктебеле за одним столом. Вместе завтракали, обедали, ужинали и рассказывали друг другу разные истории, или, как сказано у Бабеля, замечания из жизни. Я расскажу – он расскажет. Истории цеплялись одна за другую, и казалось тогда, что сиди мы вот так хоть целый год, не оскудеет наш запас, не будет этим нашим историям ни конца и ни края.

Почему-то – уж не знаю, почему, – случилось так, что все эти наши устные мемуары упорно, словно каким-то невидимым магнитом притягиваемые, склонялись к одной теме: причудам нашей родной социалистической экономики.

Началось с того, что я рассказал про забавный казус, приключившийся с моим соседом по дому Рудольфом Бершадским.

Когда кооперативный дом наш на Аэропортовской еще только строился, мы, будущие его обитатели, то и дело приходили полюбоваться, как идет стройка, и уходили счастливые, увидав, что дом вырос еще на пол-этажа. Почти все мы до этого ютились по коммуналкам, и грядущее вселение в отдельную квартиру представлялось нам немыслимым счастьем. И вот, когда дом уже подбирался к последнему – девятому – этажу, нам объявили, что каждый может заказать себе индивидуальную планировку. Скажем, увеличить кухню за счет прилегающей к ней комнаты. Или наоборот.

Соответствующие расходы надо было, понятно, предварительно оплатить. Но цены тогда на все эти дела были божеские, а по нашим нынешним временам так и вовсе символические.

Я, тем не менее, на эту удочку не клюнул. А Рудя Бершадский – клюнул. Он заказал себе тамбур. Это значило, что длинную кишку коридора, тянущуюся через всю его квартиру, он решил перегородить: в полутора метрах от входа навесить вторую дверь. Получалось очень элегантно: входя в квартиру, вы попадали в крохотную прихожую, снимали там пальто, шапку, если хозяин прикажет, и обувь меняли на тапочки, и только после этого, отворив вторую дверь, попадали уже в собственно аппартаменты. И вот, оплатив соответствующим образом эту свою индивидуальную планировку, Рудя стал чуть ли не каждый день наведываться в свою будущую квартиру, чтобы поглядеть, не сделали ли ему, наконец, этот его вожделенный тамбур. Но всякий раз ему отвечали, что нет, пока не сделали, поскольку до сих пор на стройку не завезли дверей.

Но всякому ожиданию, как известно, рано или поздно приходит конец, и в один прекрасный день, явившись на свой пост, Рудя услыхал, что его тамбур вроде бы наконец готов. Ликуя и содрогаясь, как сказано у того же Бабеля, он взбежал по лестнице, толкнул дверь своей будущей квартиры, и… Нет, его не обманули. Прихожая, которая так долго являлась ему в мечтах, была именно такой, какой он ее себе представлял. Но когда он сделал попытку открыть вторую дверь и пройти в квартиру, из этого ничего не вышло. Дело было в том, что первая, входная дверь открывалась внутрь квартиры, то есть от себя. А вторая, – та, которую рабочие наконец навесили, – на себя. А поскольку тамбур, как я уже сказал, был крохотный, две двери – первая, входная, и вторая, ведущая в квартиру, – сталкивались друг с дружкой, и проникнуть в квартиру при такой раскладке не было никакой физической возможности.

– Мужики, вы что же это мне сделали? – спросил ошеломленный Рудя у неспешно копошившихся в его квартире работяг.

– Чего?.. А-а, это? – невозмутимо ответствовали они. – Да нам тут, понимаешь, завезли только левые двери. Правых, говорят, сейчас нету…

– Так ведь в квартиру же не войти… Как же я…

– Да ты, хозяин, не волнуйся, – успокоили его. – На той неделе завезут нам правые двери, и мы тебе её поменяем.

– Так какого же дьявола вы навешивали эту дверь, если она не годится? Зачем двойную работу делать?

Тут на него посмотрели как на малолетку-несмышленыша:

– То есть как, зачем? Ведь если бы мы не навесили, нам бы ведомость не закрыли. Мы бы расчет не получили… Да ты, хозяин, не волнуйся! Все будет путем. Приходи на той неделе, увидишь: будет у тебя нормальная дверь.