Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 19

Не во всем я тогда с ним соглашался (да он и не настаивал). Но не пренебрег и некоторыми его советами, с которыми мне трудно было согласиться. И только один из них я отверг решительно и бесповоротно.

Этот его совет касался моего выбора стихов Пастернака.

Мне казалось, что этот мой выбор был безупречен. Ведь я выбирал – и выбрал – для нее лучшее из лучшего: «Здесь прошелся загадки таинственной ноготь…», «Иль я не знаю, что в потёмки тычась…», «Столетье с лишним, не вчера…», «Август», «В больнице»…

Но Слуцкий этим моим выбором явно был недоволен.

Он придирчиво изучал весь цикл, подолгу задерживаясь на каждом стихотворении. Недовольно хмыкал. И я был уверен, что, взвесив все за и против, предложит выкинуть какое-нибудь из самых моих любимых.

Но, вопреки моим ожиданиям, ничего выкидывать из этого, особенно любовно составленного мною цикла, он не предложил.

Предложил добавить.

– А что касается Пастернака (ударение последнем слоге) настоятельно рекомендую, – веско сказал он, – всключить в вашу подборку его стихотворение «Смерть сапёра». Хорошо помню, как читал его в сорок четвертом, на фронте. Оно очень сильно тогда прозвучало.

Это стихотворение Пастернака я помнил плохо. Можно даже сказать, не помнил совсем. Но, уже поверив, что плохих советов Слуцкий не дает, перечитал его. И, перечитав, изумился:

Чтобы написать такое, не надо было быть Пастернаком.

Были в этом стихотворении – и в немалом количестве – и не такие безликие, а воистину пастернаковские строки, отмеченные неповторимой индивидуальностью его образности и стиховой манеры. Но в сочетании с изображаемой поэтом – экзотической для него – фронтовой реальностью и они казались искусственными, ненатуральными, едва ли даже не пародийными:

В общем, о том, чтобы включить это стихотворение в мой пастернаковский цикл, поставив его в ряд любовно отобранными мною вершинными твореньями поэта, не могло быть и речи.

Резко отрицательно и даже с некоторой иронией отнесясь к этой рекомендации Бориса, я вспомнил его рассказ о первом послевоенном его визите к Эренбургу.

Заметил его Эренбург еще до войны.

Одно его стихотворение («Кёльнская яма») он даже включил в «Бурю». Включил, как мне помнится, даже не зная, кто его автор. О том, что стихотворение это Слуцкого, он узнал позже. Кажется, как раз во время той, первой их послевоенной встречи.

Встреча эта была долгой. Они вспоминали довоенные годы, войну, обсуждали международное положение, читали друг другу стихи.

А когда беседа подошла к концу, и Борис уже собирался прощаться, Эренбург сказал:

– А теперь займемся делом.

Подвинул Борису чистый листок бумаги, такой же придвинул к себе и предложил:

– Напишите имена десяти лучших русских поэтов двадцатого века. И я сделаю то же. А потом сравним наши списки.

Позже, уже после смерти Эренбурга, в своих воспоминаниях о нем Борис об этой тогдашней их игре рассказал подробно.

Это была игра московских студентов, очень обычная. Писали десяток (редко дюжину) лучших поэтов мира, или России, или советских, или десяток лучших молодых. В последнем случае десятка иногда не набиралось.

Иногда писали десяток не лучших, а любимых.

Однажды писали даже десяток худших. Потом листочки сравнивались, любовь подсчитывалась, выводились общие оценки. Под вкус подводилась математическая (скажем точнее, арифметическая) база. Некоторые методы современных социологических опросов были найдены и применены двадцатилетними студентами Московского института Союза писателей.

Оказалось, что Эренбург, которому в то время было около шестидесяти, продолжал играть в эту игру. Я взял бумагу, подумал, начал писать, снова подумал… Я писал список десяти любимых, поглядывал на Эренбурга и понимал, что то, чем мы сейчас с ним занимаемся, тоже дело, очень важное. По сути, мы фиксировали в лицах, именах свои эстетики. Сравнивали их. Наверное, многое в наших отношениях определила похожесть двух списков.

Надо сказать, что мы играли в эту игру еще многие десятки раз.

Имена в наших списках ни разу не совпадали полностью. Но некоторые поэты переходили из одного списка в другой. Николай Алексеевич Заболоцкий, долгие годы фигурировавший только на моих листках, перекочевал на эренбурговские и уже навсегда остался там и в его сердце. А с его листков на мои так же перекочевал Осип Мандельштам.

Попробую припомнить список, скажем, самых значительных поэтов века – не свой, а эренбурговский. Такой список мы писали чаще всего. Может быть, в огромном хозяйстве, именуемом архивом И.Г.Э. и ныне хранящемся в фондах ЦГАЛИ, иные из этих листков хранятся до сих пор. Итак, десятка лучших, значительнейших поэтов двадцатого века.

Конечно, там были Блок, Маяковский, Пастернак, Цветаева, Мандельштам, Есенин. Эти шестеро – всегда и бесспорно. Но были также Ахматова, Хлебников, позднее стал появляться Заболоцкий, здравствующих современников мы не писали или писали отдельно.

Не было Белого, Асеева, Сельвинского, Волошина, Ходасевича, Сологуба. Это несмотря на очень прочные отношения, дружеские или литературные, связывавшие И. Г. со многими из них.