Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Страница 16

Но это была ЕГО тема. Больная, кровная. И я боялся, что, затронув ее, вызову взрыв.

Каково же было мое изумление, когда, выслушав меня, он коротко и грубо вынес свой вердикт.

Да, сказал, стишок Маргарита сочинила дрянненький. И способ защиты выбрала дрянной. Так что «Старуха-хулиган» тут кругом права.

Эта установка давала себя знать во всем. Во всех тогдашних его суждениях и оценках.

Однажды в каком-то нашем разговоре я в издевательском духе высказался о Берлинской стене. Сказал, что это сооружение позорит нашу страну. Он сказал, что «у нас» не было другого выхода. Я возразил, что выход был, и на его вопрос – «какой?» – легкомысленно ответил:

– Да отдать им Восточную Германию и всё тут! На что она нам!

Он отнесся к этому моему предложению так, как если бы оно исходило от двухгодовалого младенца. (Позже я узнал, что тот же выход из этой политической ситуации после смерти Сталина предлагал Лаврентий Берия, который младенцем в этих делах отнюдь не был).

Такой же снисходительный тон государственного человека, не желающего снисходить до разговора с обывателем и политическим недоумком, появлялся у него всякий раз, когда нам случалось говорить на политические темы.

Когда мы возвращались с похорон Фадеева – они были по самому первому разряду, гроб с телом усопшего был установлен в Колонном зале, – Борис сказал:

– Весь день сегодня вертятся у меня в голове строки: «Был он только литератор модный, только слов кощунственных творец…»

У меня образ того, в чьих похоронах мы только что участвовали, с этими строчками Блока ну никак не ассоциировался. Наверно, потому, что я плохо помнил это блоковское стихотворение. Вернувшись домой, перечитал его:

Перечитав, – понял.

Не с Фадеевым ассоциировались у Бориса эти строки, а с нескончаемым потоком людей, которые пришли на его похороны, и «с какой-то безотчетной грустью» приняли вряд ли заслуженные покойником «слова сочувствий», и эти венки, и «фраз избитых повторенья», все эти произносившиеся над гробом «никому ненужные слова.»

А что касается отношения Бориса к Фадееву, то его он с предельной определенностью выразил в таком своем стихотворении:

Однажды он увидал у меня на столе многострадальную рукопись Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша». Полистал, спросил:

– Это интересно?

Я ответил, что да, очень. Предложил:

– Хотите прочесть?

Он сказал, что да, не прочь. Но – без особого интереса.

Аркадий тогда только что закончил один из первых вариантов этой будущей своей книги и охотно давал его читать – не только близким друзьям, но и знакомым. Так что, предложив прочесть его Борису, никаких запретов и правил конспирации я не нарушил.

Рукопись он взял. Вернул быстро, дня через два. Вернул молча, ничего не сказав.

Я спросил:

– Ну, как?

Он ответил равнодушно, с некоторым даже пренебрежением:

– Я много читал такого.

– Где? – изумился я.

– В разных эмигрантских изданиях. Когда мы вошли в Европу, я внимательно их штудировал.

Об этой рукописи Аркадия мне тогда случалось слышать разное.

Среди откликов на нее были и негодующие. Они принадлежали друзьям Юрия Карловича: Виктору Борисовичу Шкловскому, Льву Славину, Каверину. Все они, прочитав рукопись Аркадия, очень за Олешу обиделись. Некоторые (особенно Славин) возмущались. Негодовали, жаждали сатисфакции. Другие выражали свои чувства более сдержанно. Но тоже были крайне огорчены и раздосадованы не в меру жестоким и, как им казалось, неправедным судом Аркадия над другом их юности.

Однажды я увидал знакомую папку у Самула Яковлевича Маршака.

– Вы читали? – спросил он меня.

– Читал.

– И какое у вас впечатление?

Зная реакцию всех «стариков», я начал вилять: да, мол, конечно, к Олеше он несправедлив. Но…

– Голубчик, – сказал Маршак – При чем тут Олеша? Разве это книга об Олеше?.. Ведь это же – Герцен!

Такого бурного восхищение литературным даром Аркадия от Слуцкого я не ждал. Но этот равнодушный и даже пренебрежительный тон его отзыва сильно тогда меня удивил.

Я, правда, тогда не знал, что к Беликову у него был свой, особый счет. Узнал много лет спустя из воспоминаний Дезика Самойлова об их юности, о молодом Слуцком:

Отношение Слуцкго к белинковскому «Олеше» основывалось, конечно, не на том, что с той юношеской поры он привык считать Аркадия болтуном, вралем и пижоном и что это пренебрежиельное отношение к Аркадию осталось у него на всю жизнь.