Скобелев, или Есть только миг - Страница 1

Борис Львович Васильев родился в 1924 г. в Смоленске в семье командира Красной Армии. Участник Великой Отечественной войны. В 1948 г. закончил Военную академию бронетанковых войск, по специальности инженер-испытатель боевых машин. С 1955 г. – профессиональный литератор. После выхода повести «А зори здесь тихие» (1969) его имя стало известным. Борис Васильев – автор многих повестей и романов, среди них: «Самый последний день» (1970), «Не стреляйте белых лебедей» (1973), «В списках не значился» (1974), «Встречный бой» (1979), «Летят мои кони» (1982), «Были и небыли» (1977—78, 1980).

Исторический роман «Есть только миг» – новое произведение писателя.

Из Энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. 56, СПб., 1890.

СКОБЕЛЕВ МИХАИЛ ДМИТРИЕВИЧ (1843—1882), генерал-адъютант. Сначала воспитывался дома, потом в Парижском пансионе Жирардэ; в 1861 году поступил в Петербургский университет, откуда через месяц был уволен вследствие возникших между студентами беспорядков. Определился юнкером в кавалергардский полк и в 1863 году произведён был в корнеты. Когда вспыхнул польский мятеж, Скобелев поехал в отпуск к своему отцу, находившемуся в Польше, но на пути туда присоединился в качестве волонтёра к одному из русских пехотных отрядов и все время отпуска провёл в поисках и погонях за бандами повстанцев.

В 1864 году Скобелев был переведён в Гродненский гусарский полк и участвовал в экспедициях против мятежников. Окончив курс в Николаевской Академии Генерального штаба, был назначен в войска Туркестанского военного округа. В 1873 году во время экспедиции в Хиву Скобелев находился при отряде полковника Ломакина. В 1875—1876 годах принял участие в Кокандской экспедиции, где, кроме замечательной отваги, соединённой с благоразумной предусмотрительностью, выказал организаторский талант и основательное знакомство с краем и с тактикой азиатов. В марте 1877 года он был командирован в распоряжение главнокомандующего армией, назначенной для действий в Европейской Турции. Новыми сослуживцами Скобелев был принят весьма недружелюбно. На молодого 34-летнего генерала смотрели как на выскочку, добывшего чины и отличия лёгкими победами над азиатским сбродом. Некоторое время Скобелев не получал никакого назначения, во время переправы через Дунай он состоял при генерале Драгомирове в качестве простого добровольца, и только со второй половины июля ему стали поручать командование сборными отрядами. Вскоре взятие Ловчи и бои 30 и 31 августа под Плевной обратили на него общее внимание, а переход через Иметлинский перевал на Балканах и бой под Шейновым, за которым последовала сдача турецкой армии Весселя-паши (конец декабря 1877 года), утвердили за Скобелевым громкую и блестящую известность. В Россию он вернулся после кампании 1878 года корпусным командиром, в чине генерал-лейтенанта и в звании генерал-адъютанта. Приступив к мирным занятиям, он повёл дело воспитания вверенных ему войск в обстановке, близко подходящей к условиям военной жизни, при этом преимущественное внимание обращал на практическую сторону дела, особенно на развитие выносливости и лихости конницы.

Последним и самым замечательным подвигом Скобелева было завоевание Ахал-Тёке, за которое он был произведён в генералы от инфантерии и получил орден Святого Георгия второй степени. По возвращении из этой экспедиции Скобелев провёл несколько месяцев за границей. 12 января 1882 года он произнёс перед офицерами, собравшимися праздновать годовщину взятия Геок-Тепе, речь, наделавшую в своё время много шума: в ней указывалось на угнетения, претерпеваемые единоверными нам славянами. Речь эта, имевшая резкую политическую окраску, вызвала сильное раздражение в Германии и Австрии. Когда Скобелев затем был в Париже и местные студенты-сербы поднесли ему за вышеупомянутую речь благодарственный адрес, он отвечал им лишь несколькими словами, но крайне задорного характера, при этом ещё ярче выражал свои политические идеи и ещё резче указывал на врагов славянства. Все это привело к тому, что Скобелев был вызван из-за границы ранее окончания срока его отпуска. В ночь на 26 июня 1882 года Скобелев, находясь в Москве, скоропостижно умер.

Император Александр III, желая, чтобы военные доблести связывали войско и флот общими памятованиями, повелел корвет «Витязь» впредь именовать «Скобелев».

Лето 1865 года выдалось небывало дождливым. Как начало моросить с Егорьева дня, так и моросило без перерыва все последующие дни и ночи. И если Санкт-Петербург всегда изнемогал от обилия каналов, рек и речушек, из-за чего, как считали москвичи, платья и рубахи с самого утра становились волглыми как бы сами собой, а сахар и соль вечно отсыревали, то теперь с этими напастями познакомились и жители Первопрестольной. Все ругали погоду, все были мрачны и недовольны, и только лавочники изо всех сил сдерживали радость, поскольку в их умелых руках даже сукна стали короче, будто усыхали, вопреки природе, под непрекращающимся дождём, не говоря уже о законно прибавивших в весе продуктах.

Об этом толковал московский обыватель, трясясь по Тверской в запряжённом парой кляч городском дилижансе. Кто называл его «линейкой», кто – «гитарой», удобства экипажа от этого не улучшались. А поскольку «гитара» считалась крытой и в принципе была таковой, но – от солнца, а не от бесконечного дождичка, который и дождичком-то язык называть не поворачивался, настолько он был мелок, жалок, неопределенен, пронзителен и бесконечен, эти его необычные качества особенно сказывались на пассажирах московских «линеек», потому что пассажиры сидели на них по обе стороны, спиной друг к другу, бочком к лошадям и лицом к тротуарам и вода простегивала их не только сверху, но и со всех прочих сторон, в том числе и из-под колёс.

– Это ж чего делается-то? Это ж поля вымокнут, на избах опята вырастут, и вся нечисть болотная возрадуется радостно.

– Потоп. Истинный потоп библейский…

От потопа спасались все, как могли, но чаще всего – в собственных ковчегах. Только известная всей Москве таганская дурочка Мокрица приплясывала под дождём и очень радовалась:

– Мрыть Москве мокру! Мрыть Москве мокру!

Вздыхали москвичи:

– Знать, прогневали мы Господа своего…

Видать, и вправду прогневали, потому как в ресторане «Эрмитаж» сам собою круглосуточно начал плакать фонтан, а в Английском клубе, основанном английскими же купцами ещё при Екатерине Великой, родилось и само объяснение всемосковского мокрого бедствия. В комнате первого этажа, именуемой ажидацией, где лакеи, грумы и прочие сопровождающие лица коротали время за чашкой чаю с разговорами в ожидании господ, кто-то изрёк в эти самые мокрые дни:

– Всякое непобеждение в войне меняет климат пространства и населения.

И в этом мудром выводе была немалая доля истины, так как не только москвичи, но и вся Россия глубоко и огорчительно переживала неудачу Крымской войны[1], и никакие частные победы на Кавказе не могли принести никакого облегчения промокшим душам и телам. Бесспорно, героическая оборона Севастополя роняла капли бальзама на израненные патриотические организмы, но истинную радость жизни и великое торжество духа способны приносить только звонкие победы, но никак не громкие обороны. Россия жаждала героев-победителей, и никакая отвага и стойкость героев-защитников не могли утолить этой непереносимой жажды. Потому-то и затрубили вдруг все газеты дружно, бодро и весело, когда пришли первые оглушительные телеграммы с далёкого-предалекого юга. Из Туркестана, о существовании которого вряд ли слыхивал российский обыватель тех времён. 15 июня 1865 года генерал-майор Михаил Григорьевич Черняев[2], командуя отрядом численностью в тысяча девятьсот пятьдесят человек и всего-то при двенадцати орудиях, внезапным штурмом взял какой-то там Ташкент, в котором проживало сто тысяч населения, обороняемый тридцатитысячным ( «отборным», как подчёркивали газеты) войском, имеющим аж шестьдесят три орудия. Правда, совершил он сей героический подвиг, позабыв поставить о своём к нему стремлении начальство в известность, за что и был немедленно уволен со службы, получив, однако, чин генерал-лейтенанта за дерзостную свою отвагу. И все газеты прямо-таки до удушья зашлись в остром приступе патриотического восторга, ни разу не упомянув о досадной принципиальности Государя-Императора Александра II [3].