Скобелев - Страница 7

– Ну чего ты злишься, отец. Надоело тебе, так уходи… Оставь нас здесь.

– Я не для того ношу генеральские погоны, чтобы этой сволочи, – кивал он на тот берег, – спину показывать… А только не надо заводить… Чего хорошего? Еще чего доброго…

– Набальзамируют кого-нибудь?

«Набальзамируют» на языке молодого Скобелева значило «убьют».

– Ну да… набальзамируют.

– Вот еще… куда им. А впрочем, на то и война… Что-то уж давно без дела торчим здесь – скучно. У нас в Туркестане живей действовали…

– Хотите, отец сейчас уйдет? – обращался к Своим Скобелев, когда тот уж очень начинал брюзжать.

– Как вы это сделаете?

– А вот сейчас… Папа… Я, знаешь, совсем поистратился… У меня ни копейки. – И для вящего убеждения Скобелев выворачивал карманы…

– Ну вот еще что выдумал… У меня у самого нет денег… Все вышли.

И крайне недовольный, «паша» уходил назад, оставляя их в покое.

Обрадованная этим, молодежь брала лодки, сажала туда гребцами уральских казаков и отправлялась на рекогносцировки по Дунаю – под ружейный огонь турок…

Это называлось прогулкой для моциона.

В сущности, тут было гораздо больше смысла, чем кажется с первого взгляда. Во-первых, и казаки, и офицеры при этом приучались к огню, приучались не только шутить, но и думать, соображать под огнем; во-вторых, развивалось удальство и презрение к смерти, столь необходимое истинно военным, а в-третьих, изучался Дунай с его островами и берегами… В одной из таких рекогносцировок участвовать привелось и мне. Небольшая рыболовная лодочка забралась в лабиринт лесистых островов Дуная, заползала во все их закоулки. Точно выслеживала в них кого-то… Небольшой турецкий пикет, засевший где-нибудь, хотя бы с верхушек этих же деревьев мог наверняка перебить нас всех.

– Ну что, нервы молчат? – обернулся к нам Скобелев.

– Да!

– Значит, из вас прок будет!..

Вскоре после этого как-то еду я в экипаже из Баниаса в Журжево… По пути двигаются маленькие отрядцы солдат, идущих в Журжево, Слобозию и Малоруж к своим частям. День был жаркий, все обливались потом. Степь, переполненная солнечным светом, слепила глава… Издали, нагоняя нас, показалась кавалькада – молодой Скобелев с двумя или тремя своими офицерами. Наехал на кучку солдат-пешеходов.

– Здорово, братцы.

– Здравия желаем, ваше-ство!

– Трудно идти… Жарко!

– Трудно, ваше-ство…

И солдаты скрючились, понурились… Ранцы оттягивают, жидовские сапоги незабвенного Малкиеля жмут ногу. А тут еще по самую ступицу в песок уходишь…

– Ну-ка попробую и я с вами.

Генерал сошел с коня, отдал его казаку…

– Поезжай-ка в Журжево… Прощайте, господа. Я вот с этими молодцами…

И пошел пешком… Спустя минуту между солдатами послышался смех, шутки… Толпа ожила… Песни запели – генерал подтягивает…

– О чем он говорил с вами? – спрашиваю потом у одного из них.

– Орел!.. Только как это он солдатскую душу понимать может – чудесно… Точно свой брат… У одного спрашивает – когда офицером будешь? Тот, известно, смеется… Николи, ваше-ство, не буду. Ну и плохой солдат, значит… Вот мой дед, точно такой же мужик был, как и ты, из сдаточных… Землю пахал, а потом генералом стал!..

– Он ведь наш!.. – заметил другой солдат.

– То есть, как наш? – удивился я.

– Он самого правильного, как есть мужицкого природу!.. – с гордостью подтвердил он.

– Из наших, брат, тоже – настоящие выходят. За ним – как у Христа за пазухой.

– Сказывают, евоный дед прежде был Кобелевым, а потом его как произвели – в Скобелевы пустили…

Потом такие прогулки с солдатами стали для Скобелева обычным делом. Тут он знакомился с ними, да и они его узнавали.

– Ен, брат, к тебе в душу живо влезет.

– Ен, вот как, надо прямо говорить, сто сажон скрозь землю видит!

– На ево страху нет… Ен себя покажет.

И действительно показал…

Первый раз под настоящим огнем его видели на Дунае 6-го июня. В четырех верстах от Журжева к востоку – казачья вышка и построенная саперами хижина. Тут стоял пикет, а около лагерь-30-го донского казачьего полка, сотня пластунов и небольшой отряд саперов. Это место называлось – Малоружем. Напротив на турецкой стороне Дуная – холм с сильным фортом, от которого вплоть до Рущука тянулся фронт хорошо вооруженных батарей. Оттуда на наш берег в Малоруж стреляли беспрестанно. Турки почему-то особенно невзлюбили это место – совершенно достаточная причина, чтобы его полюбил М.Д. Скобелев, ежедневно предпринимавший сюда поездки. Вся местность тут была изрыта турецкими снарядами – Скобелев живо приучил здешние войска не бояться гранат, и даже молодые солдаты уже считали постыдным кланяться туркам под выстрелами… Саперы рылись здесь как кроты, выдвигая батарею за батареей, и любоваться на их работы очень любил покойный. В день, о котором мы рассказываем, – съехалась к пластунам целая компания корреспондентов русских газет. Гг. Федоров, Каразин и я. Пластунский лагерь весь состоял из рваных бурок, подвешенных на колья; палаток не полагалось этим молодцам, щеголявшим только своим оружием. Целый день рассказывали нам о характерных выходках Баштанникова (обезглавленного потом на Шипке турками, измучившими предварительно этого храброго и симпатичного офицера-пластуна) – любимца Скобелева. Баштанников вместе с молодым генералом от нечего делать придумывали всевозможные штуки. То они бывало наберут хворосту и, связав его наподобие челна, поверх сажают сноп, как будто казака в бурке, воткнут в него жердь, которая должна изображать пику, и пустят по течению Дуная. Турки присматриваются, присматриваются и вдруг по воображаемому пловцу откроют огонь – да всем берегом. Тысячи глупых выстрелов летят в пространство, разбуженные ими турки в лагерях выбегают, начинается тревога… Случалось, что по таким снопам хвороста били даже турецкие батареи. А то нароют на берегу за ночь земли, свяжут солому вроде медных пушек, да и вставят в импровизированные амбразуры. Турки, увидев отражение первых солнечных лучей на золотистых снопах, открывают самый озлобленный огонь, тратят массы снарядов по этим новым, якобы за ночь выстроенным русскими, батареям… Ночью Скобелев вместе с пластунами зачастую переправлялся на ту сторону к туркам и хозяйничал у них вволю, удовлетворяя, таким образом, потребностям своей непоседливой и неугомонной натуры…

– Это настоящий… Это – наш! – говорили пластуны о Скобелеве.

В ночь, о которой я рассказывал, пластуны, став в кружок, пели свои очень характерные, нигде до тех пор мною не слышанные, торжественно-меланхолические песни, напоминающие церковные мотивы. В сумерках южной ночи, когда вдалеке разгорались лагерные костры, а звезды все ярче и ярче мерцали с недосягаемой высоты, песни эти производили глубокое впечатление.

– Мало, мало старых пластунов! – вздыхал Баштанников, оглядывая своих.

– А новые разве плохи?

– Нет, не то… А к тем сердце приросло… Вместе по ночам крались к врагам, высиживали в засадах… Кто в могиле, а кто дома обабился!..

Потом стало их еще меньше… Это – редкий и специальный род войска – а их заставляли ходить в атаку, как пехотинцев. Турки почти всех их и перебили.

Костры разгорались, яркими красными пятнами выделялись они из густого сумрака далей… Позади стоял говор. Песни смолкли, только одна какая-то тоскливая доносилась издали, словно оплакивая кого-то…

Что это?.. Будто щелкнуло вдали… Еще и еще… Мы вскочили и бросились к лошадям… Сухая трескотня выстрелов усиливалась… Нервное ожидание общего боя росло и росло… Лагерь с глухим шумом подымался. Строили коней.

– Где полковой командир?.. – из мрака наехал прямо на нас казак.

– Чего тебе? – отозвался Д.И. Орлов.

Тот что-то прошептал ему…

– Вторая сотня, на коней!

Спустя две или три минуты темная масса уже построившейся сотни двинулась по направлению к выстрелам. В пятидесяти шагах мы уже не различали ее движения.