Скобелев - Страница 13

Я сам помню эти фразы:

– Мне особенно чувствительна эта потеря! Меня так любил покойник!..

– Мы с ним на ты были… Только я один понимаю всю великость этой потери…

– Я хороню своего лучшего друга!

Господи! Какая насмешливая улыбка показалась бы на этих бескровных, слипшихся губах, если бы они могли еще смеяться, какой бы гнев загорелся в глазах генерала при этих лобызаниях иудиных, столь обильно сыпавшихся на его холодное и гордое чело, прекрасное даже и после смерти…

И тут же рядом, в виде сожаления, проскальзывали довольно ядовитые намеки.

– Так ли ему умереть следовало!.. Ему бы нужно было пасть в бою – впереди своих легионов. О, что за дело до того, как человек умер!.. Важно – как он жил и что он сделал… А до того, как умер – не все ли равно. Поздние сожаления не воскресят его…

После Ахалтекинской экспедиции, когда нельзя было уже безнаказанно распускать слухи о бездарности генерала, во-первых, потому, что на самих рассказчиков начинала падать неблаговидная тень, а во-вторых, потому, что легковерных слушателей больше не оказывалось, – являлись иные приемы уронить его в общественном мнении. Скобелев оказывался честолюбцем…

– У него рот теперь так разинут, что не найдется куска, который бы удовлетворил его аппетиту…

Другие приписывали ему замыслы всемирного могущества. Начинали, со слов немецких газет, указывать в нем – вернейшем слуге России – Наполеона… Глупость за глупостью рождались и быстро расходились в обществе, привыкшем обо всем узнавать по слухам, верить сплетне, не умеющем отличать клеветы от правды.

Когда покойный государь за завоевание Ахал-Теке произвел его в полные генералы и дал Георгия 2-й степени, Скобелев даже сделался мрачен. Это сохранилось и потом, когда он вернулся из экспедиции в Россию.

– Меня они съедят теперь! – говорил он мне… – Скверный признак, слишком уж много друзей кругом… Враги лучше, тех знаешь и каждый ход их угадываешь… С друзьями не так легко справиться…

Надеюсь, читатели простят мне это отступление…

На меня покойный при первом вашем знакомстве произвел обаятельное впечатление.

Как в каждом крупном человеке, в нем и недостатки были крупные, но они стушевывались, прятались, когда он принимался за дело. Избалованный, капризный, как женщина, гордый сознанием собственного превосходства – он умел делаться приятным для окружающих его, так что они просто влюблялись в эту боевую натуру… Самый лучший суд – есть суд подчиненных. Только эти беспристрастны, только они умеют верно определить личность – чуть ли не ежедневно сталкиваясь с нею. От них не спрячешься, их не надуешь, а эти судьи были все на стороне Скобелева… Они умели отличать раздражительность человека, несущего на себе громадную ответственность, работающего за всех, от сухости сердца и жестокости. Они прощали Скобелеву даже несправедливости, зная, что он первый сознает их и покается… Они не завидовали его любимцам, понимая, что чем ближе к нему, тем было труднее… Люди, рассчитывавшие вкрасться к нему в доверие, чтобы обделать свои личные делишки, глубоко ошибались. Он видел их насквозь и умел пользоваться ими, их способностями вполне. Человек такого воспитания и среды, к каким он принадлежал, иногда поневоле терпит около себя шутов, но эти шуты у него не играли никакой роли. Напротив!..

– Его не надуешь. Он сам всякого обведет! – говорили про него.

– Он тебя насквозь видит. Ты еще задумал что, а он уж тебя за хвост держит и не пущает! – по-своему метко характеризовали солдаты проницательность Михаила Дмитриевича.

Человеку, полезному его отряду, его делу, он прощал все, но за то уж и пользовался способностями подобного господина. В этом отношении покойный был не брезглив.

– Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент – пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере… Потом, коли она не упорядочилась – выбрось ее за борт!.. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости… Лишь бы дело сделала.

Теория, пожалуй, несколько иезуитская, но в сложном, военном деле – действительно, всякая полезность на счету… В сущности, лазутчик военного времени и шпион мирного – профессии одинаковые. Более подлое занятие трудно найти. А, между прочим, и теми и другими пользуются. Но если порядочное правительство гнушается сыщиками и шпионами мирного режима и только в самой отчаянной крайности прибегает к их неопрятным услугам, лазутчики военные являются необходимостью при всех условиях.

– Уж на что гадина, а нужна! – говаривал Скобелев, и хоть сам никогда не входил в прямые сношения с этими господами, но был начеку и знал движения противника и условие местности, где ему приходилось действовать…

– В мирное время, где не грозит прямая опасность моим солдатам, я бы эту сволочь разом выкинул. В военное – она была нужна!..

Умение пользоваться людьми у Скобелева было поразительно. Приехал к нему какой-то румынский офицер. Во всех статьях, как следует, бухарестский джентльмен. Бриллиантовая серьга в ухе, зонтик от солнца в руках, талия, затянутая в корсет, на щеках – румяна… Блестящий мундир, шпоры, звонящие как колокола, на лице – пошлость и глупость неописанная. Оказалось – отпрыск одной из знаменитых фамилий, в гербе которых окорок, потому что родоначальник когда-то торговал свиньями, и за успешное разведение этих полезных животных возведен в дворянское румынского княжества достоинство. Шаркал, шаркал этот франт перед Скобелевым… На шее у него громадный Станислав, такой, какой носят на лентах сбоку… Точно икона…

– Нарочно заказал! – наивно признался этот Иоанеску или Попеску – не помню. – По собственному рисунку… Ваш – мало заметен…

Вид у него был столь внушителен, что солдаты на первых порах приняли его было за самую «Карлу Румынскую», так они называли тогда князя. Я диву дался, чего Скобелев возится с этим франтом.

Оказалось, что франт еще во время мира целые годы жил в придунайской Болгарии и сообщал массу интересных сведений о ней генералу, а потом этот блестящий представитель нарумяненного и затянутого в корсеты молдаванского дворянства стал самым преданным поставщиком даже для солдат. Он и сапоги покупал в Румынии для нас и другие вещи. И все это безвозмездно, только ради того, чтобы в свое время похвастаться дружбой со Скобелевым. А под Плевной этот же знаменитый потомок мудрого свинопаса, желая постоять за честь своего герба (золотой окорок на голубом поле), показал чудеса храбрости, отправляясь то туда, то сюда по приказанию Скобелева.

– Вот, братцы, румын-то каким молодцом идет! – кидал своим Скобелев… – Нам-то, кажется, и стыдно пускать его вперед.

И те действительно бросались, чтобы не оставить за румыном чести первой встречи с неприятелем.

Служил у Скобелева под началом некий невидный, ныне уже отправившийся ad partes генерал. Фальстаф с подчиненными, он был притчей во языцех. Трусоватый по природе, пуще всего дрожавший за свою собственную жизнь, он, тем не менее, любил хвастаться мужеством и отвагой.

– Я и Скобелев, мы со Скобелевым! – только и говорил он.

– Знаете, я только в Скобелеве признаю опасного себе соперника!.. Как вам кажется, кто храбрее, я или Скобелев? – неожиданно обращался он к своему адъютанту.

Если тот уже обедал и не желал пообедать вновь, то отвечал:

– Разумеется, Скобелев!

– Не угодно ли вам отправиться домой и проверить, все ли бумаги и ответы готовы!..

И адъютант уходил спать. Если же он был голоден или на кухне у Фальстафа готовилось что-нибудь уж очень вкусное, то ответ следовал совершенно иного свойства.

– Знаете, ваште-ство, это еще вопрос – храбрее ли вас Скобелев… У него слишком пылкая отвага… Вы другое дело…

– Послушайте, юноша… Вы уже обедали?

– Нет еще… Скобелев слишком бросается вперед… Тогда как вы…

– Вот что, оставайтесь-ка вы у меня обедать… Ну, так что же я… Говорите, не стесняйтесь… Я люблю слышать и себе правду.