Сказки здравомыслящего насмешника - Страница 4

Хотя в данном случае Нодье делает «уступку» положительному принципу и Скрепя сердце признает его относительную полезность, вообще-то эта самая положительная материальность была ему глубоко отвратительна. Ее достижения (паровые двигатели, железные дороги и проч.) вызывают у Нодье, своеобразного анти-Жюля Верна еще до всяких романов Жюля Верна, стойкую неприязнь; он убеждает современников: «То, что вы именуете прогрессом современного общества, отнюдь не исключает возвращения к варварству. Вы были варварами и останетесь ими, более того, вы превзойдете в варварстве своих предшественников, и время это уже не за горами; от прежних варваров вас будет отличать только одно — вы будете клясться цивилизацией и совершенствованием, а в устах варваров это звучит смешно»[38].

Что же остается? Если человечество движется не к светлому будущему, а к новому варварству, то, полагает Нодье, истинные ценности нужно искать там, где цивилизация исказила их в наименьшей степени: в фольклоре, в деревенских обычаях и провинциальных нравах, в преданиях «молодых» народов, которые стоят гораздо ближе к «золотому веку», чем народы «старые», уже много столетий вкушающие блага цивилизации и погрязшие, если можно так выразиться, в материальной «положительности». Поэтому Нодье в 1830-е годы выступает защитником народных легенд, региональных наречий, патриархальных деревенских нравов, старинной литературы (система взглядов, которую Жан Рише назвал регрессивной утопией)[39].

В XVIII веке во Франции уже был один мыслитель, и очень знаменитый, который превозносил первобытное состояние народа, еще не испорченное цивилизацией, — это, разумеется, Жан-Жак Руссо, к которому Нодье относился с большим пиететом. Однако если Руссо предлагал человечеству определенные политические решения (например, введение прямой демократии), Нодье, как уже было сказано, не верил вообще ни в какое земное разрешение конфликтов. Что отличает его не только от руссоистов, но и от современников-консерваторов, которые искали прибежища в традиционном католицизме или традиционном монархизме (от них Нодье был далек как идейно[40], так и биографически[41]). Все эти выходы принадлежат реальности. Но глобальный пессимизм Нодье не позволяет ему принять ни один из них. Единственной сферой, которая дает защиту от позитивной, материальной, технократической цивилизации, он признает фантазию, или сказку (для Нодье эти два понятия практически взаимозаменяемы[42]).

Свою теорию сказки Нодье излагает в статье «О фантастическом в литературе». Сказка — это все то, что не совпадает с античными мифами и появилось после них; сказка — это вся средневековая культура («сказка была повсюду в жизни, в самых суровых верованиях и в самых очаровательных заблуждениях, в торжественных обрядах и в празднествах. Дух сказки царил в суде, в церкви и в театре»), и, наконец, сказка — это выражение души народа, еще не испорченной «новшествами сугубо материального плана, от которых нравственность и духовное развитие народов нисколько не выигрывают»[43]. Нодье всегда помнил сам и постоянно напоминал своим читателям, что человечество, подобно отдельному человеку, развивается от юности к старости, и развитие это ничего хорошего не приносит. В юности человечество было невинным и поэтичным от природы — между тем, старея, оно эти качества теряет. Вернуться в прошлое невозможно, но возможно частично воскресить его с помощью некоторых литературных форм — прежде всего, с помощью сказок. В юности народы мыслили сказками, потому что не умели мыслить иначе, а в старости обращаются к сказкам как к прибежищу от материального, позитивного нового века; сказочная стихия служит старому, разочарованному обществу заменой религии. «Выдумки переживают второе рождение в ту пору, когда иссякает власть настоящих или мнимых истин, из последних сил вдыхающих жизнь в изношенный механизм цивилизации. Вот что сделало фантастические сочинения такими популярными в последние несколько лет, вот что превратило их в главный литературный род той эпохи упадка или перехода, до которой мы дожили. […] Если бы человеческий ум, уже видевший вблизи все отвратительные черты мира действительного, не утешался до сих пор живыми и блестящими химерами, разочарование наше обернулось бы безутешным отчаянием, а общество единодушно стремилось бы к собственному уничтожению»[44]. От такого исхода способны уберечь сказки, которые, следовательно, для Нодье не только и не столько литература, сколько метафизическое лекарство и утешение, своеобразная религия вне рамок официального христианства.

Авторское предисловие к одиннадцатому тому собрания сочинений (1837), куда как раз и вошли «Сказки в прозе и в стихах», начинается с признания: «За те пятьдесят лет, в течение которых я сношу превратности реальной жизни, я нашел для себя лишь одно сколько-нибудь существенное утешение; оно заключается в том, чтобы слушать сказки или их сочинять»[45]. И далее в своей парадоксальной, намеренно эпатирующей манере Нодье утверждает: «Для нравственного здоровья народа умного и чувствительного не нужно ничего, кроме „Кота в сапогах“, „Красной Шапочки“, „Ослиной шкуры“ и „Тысячи и одной ночи“»[46]. Кстати, Нодье полагал, что главные литературные типы, которыми принято восхищаться в серьезной литературе, присутствуют и в сказках; в статье «О фантастическом в литературе» он называет Мальчика-с-пальчик, Синюю бороду и Кота в сапогах Одиссеем, Отелло и Фигаро детской литературы, которым суждена не менее долгая жизнь, чем «взрослым» героям[47].

Термин «сказка» (фр. conte) требует некоторых пояснений. Французское слово conte многозначно и покрывает гораздо больше смысловых полей, чем русская «сказка». Конечно, contes — это, прежде всего, только что упомянутые сказки Перро или «Тысячи и одной ночи». Но это еще и contes Лафонтена — по сути дела, стихотворные новеллы, и contes Вольтера, которые принято переводить на русский как «повести»; во времена Нодье термином conte обозначали также просто новеллы[48]. Сам Нодье тоже применял жанровое обозначение conte к текстам разного рода. Некоторые его contes — это рассказы о происшествиях реальных, хотя и кажущихся невероятными (сам Нодье называл их «подлинными фантастическими историями»[49]), причем герой здесь зачастую — простак, юродивый, «идиот», который несведущ в делах «цивилизации», но зато умеет разговаривать с птицами или бабочками (одна из «сказок» 1830-х годов так и называется «Батист Монтобан, или Идиот»). Это простодушное и наивное существо не от мира сего, чудак — не только любимый персонаж Нодье, но, возможно, и идеальный его читатель, способный поверить в то, что читателю-позитивисту показалось бы диким и смешным. Однако все эти герои у Нодье, как правило, кончают плохо — либо гибнут, либо, как главный герой «Феи хлебных крошек» Мишель-плотник, попадают в лечебницу для душевнобольных.

Счастливый исход возможен только в таких «сказках», какие Нодье причислял к «выдуманным фантастическим историям» (их образцом он называет сказки Перро). В них все происходит совсем не так, как в жизни; в них нет места «двоемыслию» и лицемерию, в них белое — это белое, а черное — это черное, в них честный побеждает плута, а добро торжествует над злом. В этом смысле к сказкам относятся все старинные книги, написанные «слогом простым и ясным» и содержащие в себе «всю премудрость, всю философию, всю поэзию», — не только собственно волшебные сказки, но и рыцарские романы, и народные легенды, и даже путешествия Гулливера и Робинзона — одним словом, все те книги, какие нашел Бобовый Дар в своей волшебной библиотеке.