Сказки о воображаемых чудесах - Страница 158

Должно быть, я подпрыгнул, потому что помню, как задел коленом о стол. С тех пор как переехал в этот отдаленный уголок Англии, куда даже поезда не ходят и где я часами брожу по холмам, не встречая ни единой живой души, посетитель был у меня лишь однажды. То был местный викарий. Должно быть, в моей речи — а может, и в лице — было что-то, что его взволновало, потому что он не остался на ужин и не стал убеждать меня посещать службы в маленькой каменной церквушке, где он проповедовал (она располагалась внизу, в долине). Мне было жаль, что он ушел. Он казался разумным человеком, хотя своими любознательными карими глазами и худым лицом — возможно, это было свидетельство ранней нищеты — он напоминал мне лемура. За все это время мне ни разу не угрожало посещение человеческого существа, которое можно было хоть отдаленно принять за леди.

— Кто-кто? — Мне было интересно, что именно миссис Пертви подразумевала под словом «леди». Возможно, одну из прихожанок, что жили в деревне рядом с каменной церковью: там была почта, паб и шесть-семь домов. Может, это и впрямь прихожанка пришла просить за какое-нибудь миссионерское общество, трудящееся во имя спасения наших братьев-варваров?

— Леди, мистер Прендик. Она… — Миссис Пертви помедлила. — Она называет себя «миссис Прендик».

Я споткнулся о стул. На следующий день миссис Пертви пришлось как следует отмывать пятно от чернил на ковре. Она пользовалась каким-то особо действенным мылом.

Она ждала меня в гостиной: в это святилище миссис Пертви входила лишь затем, чтобы исполнить обязанности домохозяйки перед китайским фарфором и мебелью с набивкой из конского волоса. Я же этой комнатой не пользовался ни разу с тех пор, как въехал, и не видел необходимости менять этот заведенный порядок.

На ней была густая вуаль.

— Эдвард, — сказала она. — Как отрадно видеть тебя снова.

Все мы — двойственные натуры. Одна часть меня знала, что это не может, просто не может быть она. А другая знала, что ни одна другая женщина в мире не назвалась бы моей женой. И эта вторая часть была права. Ее голос я не перепутал бы ни с чьим другим: глубокий, может, даже слишком глубокий для женщины, звучный, словно она говорила из самой глубины своей гортани. Как виола.

— Ты выглядишь лучше, чем когда мы виделись в последний раз, там, на острове.

— Кэтрин.

— Ах, так у меня теперь есть имя. Ты что, забыл его, когда писал вот это? — Она показала мне экземпляр моей же книги. Той книги, которую мне не стоило писать, книги, на написании которой настаивал мой психиатр. — Ты забыл, что у нас у всех были имена? Какой же ты ужасный лжец, Эдвард.

— Дай мне взглянуть на твое лицо, — сказал я. Вуаль приводила меня в замешательство. Мне нужно было знать наверняка, что она действительно разговаривает со мной, что это не какая-то галлюцинация.

Она рассмеялась, будто была обычной женщиной, и подняла вуаль.

Когда я видел ее в последний раз, ее лицо было исполосовано шрамами: следами работы Моро. А теперь кожа ее была совершенно гладкой. Высокие скулы, орлиный нос — лучший, по-моему, из тех, что создал Моро. Глаза, смесь желтого и коричневого, цвета балтийского янтаря. Кончики ушей были спрятаны под волосами. Были ли на них кисточки? Она заметила, куда я смотрю, снова рассмеялась и откинула волосы. Они выглядели совершенно по-человечески. Я ученый и вовсе не знаток женской красоты. Но она была самой прекрасной женщиной из всех, что я видел.

— Как ты…

— Давай пройдемся, Эдвард. — Она указала на застекленные двери, что вели в сад. Жесты ее были неестественно грациозны. — Давай предадимся воспоминаниям, как старые друзья. А потом я попрошу тебя об одолжении. Но сначала расскажу, чем занималась последние несколько лет. Ну, с тех самых пор, как ты оставил меня умирать на острове.

— Я не оставлял тебя умирать.

— Разве?

Я прошел за ней в сад. Стоял обычный осенний день, по серому небу проплывали облака, а внизу в долине паслось стадо овец, похожих на облака. Я видел, как их гонит собака: сначала с одной стороны стада, потом с другой. А где-то был человек, и именно по его свистку пес бегал туда-сюда. Уже сотню лет собаки, люди и овцы занимались этим делом. Какая типично английская сценка.

— Тогда скажи, что же, по-твоему, должно было со мной случиться после твоего отъезда.

Голос ее привел мне на память другую сцену, совершенно другую сцену. Южное солнце светило прямо на Моро, а тот лежал в грязи, и мухи роились над его рубашкой там, где лен был испачкан красным.

— Это Пума, — сказал Монтгомери. — Мы должны ее найти.

— Но как она сделала это? — Меня тошнило, по большей части, видимо, от шока. Я как-то не представлял себе, что Моро может умереть. И уж точно не так.

Он показал на голову Моро:

— Она ударила его. Посмотри, у него затылок смят. Видимо, своими же цепями и ударила. Должно быть, оторвала их от стены. Проклятье.

Слово прозвучало совершенно неуместно.

Мы легко прошли по ее следу. Она направлялась не к поселению зверолюдей, а к морю. Я на секунду подумал, а не собирается ли она утопиться, как хотел утопиться я сам в первый день на острове. Но зверолюди такого не делают. Они убивают других, а не себя. Самоубийцей может быть только человек.

— А вот и она. — Монтгомери указал своим ружьем.

Она стояла по бедра в воде. Она смотрела на нас, а потом встряхнулась, разбрызгивая воду с мокрых волос во все стороны. Она пошла к нам. Так могла бы выйти из пены морской сама Афродита. Но у этой Афродиты кожа напоминала скорее золото, чем слоновую кость, и глаза ее были звериными. Все ее тело покрывали свежие рубцы.

— Боже мой, — сказал Монтгомери. — Так вот что он прятал от меня.

— Прятал?

— Целый месяц он не пускал меня в лабораторию. Говорил, что наконец все заработало. И посмотри-ка на нее. Она — его шедевр. Бедный мерзавец.

— Я убила одного плетью, — сказала она. Голос ее отражался от воды, как волны, что бьются в подводной пещере. — Вы убьете меня за то, что я сделала?

— Мы не убьем тебя, — сказал Монтгомери. — Ты зря его убила, но мы тебя наказывать не станем.

— Ты с ума сошел? — прошептал я ему и прицелился, но Монтгомери схватил меня за руку.

— Разве не видишь, что он сделал с ней? — шепнул он в ответ. — Этот человек был просто скотиной.

— Я правильно сделала, что убила его. И это доставило мне удовольствие, — сказала она и вышла из моря, подобная статуе из отполированного золота.

С этого неприятного заявления началась наша жизнь с Женщиной-Пумой.

Ее шрамы поблекли, но все равно их было видно по всему лицу и по всему телу. Она была похожа на жительницу Южных Островов, которые ходили в рубцах.

Монтгомери взял ее жить с нами, на огороженном участке. Он отдал ей свою спальню, а сам расположился в моей. Мы вычистили лабораторию, освободили всех животных, которые сохранили первоначальный вид, и убили тех, над которыми Моро успел поэкспериментировать. У нас была еда, оружие и Млинг, любимый зверочеловек Монтгомери, который охранял нас ночами. Мы планировали дождаться следующего транспортного судна, а потом — а что потом? Я предполагал, что мы покинем остров, оставив чудищ Моро на произвол судьбы. Но как насчет нее? Казалось, Монтгомери к ней по-особенному привязался. Она расхаживала по участку в одной из его рубашек, заправленной в его же брюки, и подпоясанная веревкой. Видом она напоминала цыганенка.

Она ходила так тихо, что я и не догадывался о ее присутствии, пока она не заговаривала. Когда я спускал на воду лодку, чтобы порыбачить, она появлялась словно из ниоткуда, помогала мне толкать шлюпку, а потом прыгала внутрь. Монтгомери таращился на нас с берега, положив одну руку на оружейный ремень. Я не хотел, чтобы она отправлялась со мной, но что мне было делать, толкать ее в воду? И она сидела в лодке, молчала и смотрела на меня своими золотисто-карими глазами: женщина, и все же не женщина. Ни одна дама не смогла бы сидеть так спокойно.

Имя ей дал Монтгомери: «Кэтрин, смекаешь? — сказал он. — Кот-рин. Есть же в тебе что-то от кота!» Он выпивал. Смотрел, как она пересекает закрытый участок — так легко, так бесшумно, словно ходила на цыпочках. Мне не нравилось, как он смотрел на нее. Может, поначалу зеролюди и вызывали у него отвращение, как и у меня, когда я только высадился на острове, но с тех пор он давно к ним привык. Они казались ему людьми, настоящими людьми. Подозреваю, что, если бы его поместить в гущу лондонской жизни, он бы содрогался от уродства мужчин и женщин, которые проходили бы мимо него. Она была самым прекрасным творением Монтгомери. И у Монтгомери самого были любимчики среди зверолюдей: Млинг, Септимус, Адольф. Что же он думал о ней?