Сказки о воображаемых чудесах - Страница 127

Она должна быть довольна. Раньше ей всегда было достаточно простого и священного акта похоти. Но все же чего-то ей не хватало. Из места, где кто-то понял ее истинную сущность, нужно было сразу нестись на четырех не связанных лапах. Но все же, к своему удивлению, она этого не сделала.

Нелегкая забери этого Олли. Он опозорил меня и напугал, но все равно меня не одолел. Посмотрим, будет ли он презирать меня в итоге.

Хотя «презирать» — это слишком сильно сказано, наверное: когда она вернулась на карнавал в одиночестве, то обнаружила, что он ждет ее у трейлера Хинкльмана.

— Я просто хочу попросить прощения, если обидел тебя, Кошка, — сказал он вслух. — Я не хотел.

Слова ничего для нее не значили. Но мысль, что таилась за словами, была прозрачной, словно слеза: Я не хотел вызывать твой гнев, и мне не нужны враги. Я просто хочу, чтобы меня оставили наедине с моим сыном и моей скорбью.

Это чувство возмутило ее. Она оскалила зубы и едва не зашипела, прошла мимо него в трейлер, где девочки уже освободили для нее койку. Через несколько минут вошел сам Хинкльман. Он хотел воспользоваться негласным правом хозяина шоу и разделить с ней ложе, но она ударила его, оставив четыре длинных алых царапины на лице. А затем она с отвращением слушала, как он утешается с индианкой. Этот стареющий козел с пивным брюшком и смрадным дыханием… Отвратительный. Почему он так распален, в то время как единственный мужчина, который привлекает ее, этот Олли, так равнодушен?

Мужчины. Пропади они все пропадом. Так Олли хочет, чтобы его оставили в покое? Ну что ж, как-нибудь переживу.

И все же на следующий день, когда огни карнавала зажглись на закате, она сначала подошла к цветочному ларьку и взяла цветок; пожилая итальянка отдала его с улыбкой. Обитатели карнавала делились друг с другом, чем могли. Этот цветок был похож на женскую юбочку: весь гофрированный, в оборочках и складках. Казалось, раньше он был белым, а потом его окунули в краску, которая разлилась от кончиков лепестков по его венам в центр, и теперь он алел, словно кровь. Очень красивый. Кошка воткнула его в золотые волосы, а потом снова прошла по парку в своем красном платье и вышла к кабинке, к его кабинке, и встала там, глядя на него. Она снова пришла к нему, говорила себе Кошка, из любопытства. И она знала, что отчасти это была правда.

— Привет, Кошка, — поздоровался он с ней, не говоря ни слова и не смотря в ее сторону.

— Привет.

— Ты — единственная, с кем я могу говорить так.

— Ты — единственный, с кем я вообще могу говорить.

Наступила пауза. Потом он подумал очень, очень мягко:

— Да, да, понимаю. Мне не приходило в голову, но ведь правда одиночества может быть слишком много.

— Да нет, не сказала бы. Мне нравится бывать одной.

— И все же… Если ты захочешь поболтать, мне будет приятно поговорить с тобой.

Так, пожалуй, можно разузнать, сколько он на самом деле о ней знает. А что касается того другого, чего она хотела от него… она все еще изнывала от желания, но все же не чувствовала в нем никакого отклика. Но даже сама ледяная преисподняя не заставила бы ее попросить снова. Цветок в волосах был и так достаточно красноречив. И этот призыв в ее взгляде…

Она разговаривала с ним при помощи разума так же небрежно, как если бы вела придворные беседы с вассалами. Так ты понимаешь мысли. Когда люди приходят к тебе и задают вопросы, ты всегда можешь найти ответы в их сознании?

Да. И еще многое из того, что они не хотели бы открывать. Иногда что-то очень прекрасное, иногда что-то очень уродливое. В его тоне ей слышалась тоска поэта. Из того, что он видел в людях, он хотел создать песню или сагу, нечто настолько великое, чтобы в нем содержалось все, что он услышал и узнал. Но ей не хотелось оказаться в его песне.

Она не могла спросить его, сколько ему известно о ней. Да и почему бы ему говорить ей правду? Он постоянно лгал.

— Получается, что какой бы тебе ни задали впрос, ты можешь ответить правильно? Каждый раз?

— Да.

— Зачем же ты так часто даешь неверные ответы?

— Чтобы они были довольны. Людям нравится побеждать. Я позволяю им выиграть, и тогда они приходят снова. Понимаешь? И снова пытаются.

Она развернулась и пошла прочь. За спиной она слышала его голос. Он зазывал клиентов: «Я могу угадать ваш возраст, ваш вес, вашу профессию! Испытайте мое умение, дамы и господа! Задайте мне любой вопрос. Посмотрим, смогу ли я ответить».

Кошка отошла на безопасное расстояние и лишь затем разрешила себе подумать: Он делает так, чтобы они приходили снова. Он делает так, чтобы я приходила снова.

А потом она подумала: Если я выиграю, может, это просто он позволит мне выиграть?

И еще она подумала: Кто он такой? Что он такое?

Однако страх несколько ослабел. Если она, прикоснувшись к его разуму, не узнала, кем он был, то вряд ли ему о ней ведомо больше.

Той ночью она снова возлегла с клиентом, но обнаружила, что ей противен и он сам, и то, что она с ним делала.

— Почему они тебе не платят? — рассерженно объявила ей Арбузики после того, как мужчина ушел. — Это же просто глупо. И нам ты жизнь не облегчаешь.

Она гневно уставилась на стриптизершу, но если бы она и правда исполняла священный акт за плату, то все равно не смогла бы ненавидеть себя больше. Ее не утешала даже мысль о том, что мужчина поплатится за свою дерзость рассудком.

На следующее утро она пришла к Олли в трейлер, где с ним жил его сын. Часами она сидела у них на кухне и молчаливо беседовала с Олли. А еще она приготовила им обоим на завтрак свежепойманную форель. Обычно завтраками занимался мальчик. Он же помогал отцу по вечерам в кабинке, разменивая клиентам купюры. Причина была проста: Прорицатель не мог делать это самостоятельно.

Олли был слепым.

— Слепым? Но… я не знала!

— Мало кто знает. Не рассказывай никому, ладно?

Его улыбка сказала ей, что это была шутка: он знал, что она не сможет никому рассказать. И все же вопрос был нешуточный. Предполагалось, что прорицатель видит подсказки, догадывается, но не знает. Иначе дар его был бы слишком пугающим. Если бы клиенты знали правду, Олли лишился бы работы.

Конечно.

Кошка чувствовала себя глупой — но на душе у нее было удивительно легко. Так, выходит, он ни разу не видел ее в красном платье, не знал, каким золотистым светом сияют ее волосы в огнях карнавала, он не видел, как качалась у ее виска гвоздика, не мог разглядеть, как она была прекрасна. И все же ему было жаль огорчать ее. И все же он поприветствовал ее, как только почувствовал, что она прошла мимо.

— Твои глаза… как это случилось?

— Несчастный случай.

Та же огненная трагедия, что убила его жену. После нее он продал свой дом, бросил работу и отправился путешествовать с карнавалом. Зажил так, как ему нравилось. Позволял людям выигрывать. Дарил им счастье.

Или — прикасался к их разуму, узнавал о них всю правду, а потом лгал им.

Наступила тишина. А потом Кошка спросила мягко: Можно мне теперь посмотреть в твои глаза?

Он помедлил, но лишь секунду, а потом поднял руки и снял темные очки. Глаза у него были нестрашные. Она и так знала, что они не могут быть уродливыми. Серые, затуманенные, будто смотрят куда-то вдаль. Глаза прорицателя. И его лицо без этих темных барьеров, мешавших увидеть его целиком… Как она могла подумать, что у него было обычное лицо? Оно было изысканным: высокие скулы, мечтательный изгиб бровей…

— Ты очень красив.

— Ты… они говорят мне, что и ты очень красива, Кошка. Я знаю… это чувство, что остается у меня от твоего разума… оно кажется мне прекрасным. Что-то горделивое, словно вещь из золота, словно закат.

— Ты знал все. С самого начала.

Молчание. А потом он признал вслух:

— Да. Я знаю.