Сказки о воображаемых чудесах - Страница 123

Он глубоко вздохнул, одернул жилет, собираясь вставать, и поправил очки. Он снова стал собой.

— Как вы думаете, — сказал он, — можно ли в этот поздний час найти вид транспорта, называемый кэбом? Ну что ж, сейчас мы это узнаем.

— Кстати, — спросил я его, прощаясь, — а что там с прошением жен об экзорцизме?

— Кажется, епископ направил его на рассмотрение Папе. Ватикан, знаете ли, в таких вопросах не спешит. Возможно, прошение еще не рассмотрели.

Джон Краули родился в штате Мэн на авиабазе во время Второй мировой войны, вырос в Вермонте, штат Кентукки, и Индиане, а потом уехал в Нью-Йорк, где делал документальные фильмы и рекламные ролики. Там же он начал писать романы. А теперь он живет в Массачусетсе. Краули трижды становился лауреатом Всемирной премии фэнтези, заслужил премию Флайано и награду по литературе от Американской академии и Института искусств и литературы. Среди его работ выделяются роман «Маленький, большой» («Little, Big») и четырехтомная серия «Эгипет» («Aegypt»). Среди прочих можно назвать романы «Переводчик» («The Translator») и «Роман лорда Байрона: Вечерняя земля» («Lord Byron’s Novel: The Evening Land»). Его последняя на настоящий день публикация — это роман «Четыре свободы» («Four Freedoms», 2009).

Рассказ «Реликвии» написан в форме, традиционной для жанров фантастики, фэнтези и хоррор: так называемый «клубный» или «барный» рассказ. В нем повествование построено в форме истории, рассказанной у камина в Английском клубе или в баре. Краули сообщает, что центральный элемент рассказа — египетский мавзолей с мумиями кошек — действительно существует, также правдива и история о том, как этот груз попал в Англию и был продан в качестве удобрения.

«Реликвии» — самый старый рассказ в данном сборнике (не считая отрывка из Льюиса Кэрролла). Впервые (в 1977 году) его опубликовал Стюарт Дэвид Шифф в классической серии сборников Whispers, и, похоже, это произведение до сего дня ничуть не устарело.

Воспойте, воспойте же все мантикору, чьи мышцы напитаны солнцем! Алые ноги ее — громогласный флот, и грозно разносится эхо рычания. Охотника нет терпеливее нас, и змея не сыщешь с таким ядовитым хвостом, прыжков нет пружинистей, клыков нет с сиянием ярче, чем наше — чем наше! — на наших родимых песках, где растут лишь кусты.

Ха! Нет уж, такого не надо. Не пойте о нас. Мы не хотим ваших песен. Петь будем мы, а вы слушайте.

Широка пустыня и бела, и суха, как старые кости. Мы тревожим ее, мы терзаем, и мучим, мы изгрызаем ее и снимаем с нее кожуру. И мы поем, когда луна пляшет на песке, точно тощая белая мышь, мы поем тогда, а соляные кусты рыдают. Оазисы трепещут от нашего дыхания, рябит прозрачная и синяя вода, и около нее ведут бой носороги, гепарды мурлычут и лапы лижут себе, и дерево Анчар дрожит зеленью и пурпуром на обжигающем ветру!

Вам скажут, что Анчар — жилище смерти. Его прозвали гидрою пустынь. Вам скажут, что лежать под ним опасно, пусть даже ночь одну — проснувшись, вы не узнаете мира людей. Вам скажут, что сотня солдат, закованных в бронзу и с перьями в шлемах, однажды лагерь разбили под древом Анчар — там, где струился ручей под ветвями Анчара. Испили они той воды, а позже, лишь солнце коснулось их стоп, мертвы они были уже, холодны, точно ужин. Это все так, глупые сказки. Но предполагаю, что не все в этом ложь, ибо Анчар — наша мать, а мы смертоносны, никто пред нами не устоит. И если солдаты улеглись отдохнуть под ветвями Анчара, когда дерево плодоносило, не вина голодных котят, что они упали прямиком на ужин, сочный, разложенный на песке ужин.

Взгляните же, прохожие, только не слишком близко! — на сияющую Анчар, любовницу солнца в его золотой спальне. Красные ветви ее толсты и прочны, словно бедра, изрыты ямками, утыканы шипами, ее зеленые иглы слишком прочны и гладки, чтобы расти в этой иссушенной пустыне. Взгляните на ее плоды, что притаились в тенистых излучинах узловатого ствола: какие они алые, какие лиловые, как мясисты и сочны! Притроньтесь к ним на свой страх и риск, ибо сияющие ягоды суть не плоды, но яйца, и в них растем мы, в этих пунцовых волдырях, что разбухают на обжигающем солнце. Анчар наполняет свои плоды жиром, и мы пьем его жадно, помногу, и хвосты наши наполняются ядом на всю оставшуюся жизнь, а потом мы разрываем эту тонкую, как шелк, кожу и кубарем летим в воду, или на солдат, смотря что было удобнее.

Я помню молоко дерева Анчар. Сладкое, как ежевика, как кровь.

Внутри плода мы знаем все: как Солнце прихорашивалось, глядя в озеро оазиса, как одна Анчар — хотя она была не выше, не красивей прочих детей пустыни — раскрыла свои ветви и схватила румяные лучи, стремясь удержать их для себя. Ее древесина нагрелась, озеро подернулось рябью: Солнце бы не заметило ее, если бы его зеркало не потускнело. Оно бы разозлилось и спалило дерево за кражу, если бы первый плод с мантикорой не лопнул прямо перед ним и оно не подумало бы, что маленький котенок с зубками острыми, как иголки, и проворным хвостиком — самое прелестное существо из всех, что только можно себе вообразить. Оно сразу принялось учить кошечку и жалить, и рычать, и петь, и убивать — всему, что умело само. Анчар улыбнулась и сказала сестрам последовать его примеру.

Когда мы опадаем, помнить все это становится сложнее, помнить и знать, что рассказы эти — правда. Но мы изо всех сил стараемся любить родителей и возносим молитвы небесам и песку.

Жаль только, что, когда Анчар выпускает нас на волю, мы еще беспомощны. Не более опасны, чем крошечные красные котята или змейки, слепые, мокрые, мяукающие. Наши острые хвосты, конечно, и в эти первые часы разят стремительно и без разбора, ибо мы еще не вполне умеем управлять ими, когда оазис, засыпанный кокосами и ребрами антилоп, ловит нас в свои зелено-золотистые объятия. И вот тогда, если они умны, приходят погонщики с серебряными нахвостниками, что сверкают в свете пустыни.

Я бы хотел рассказать вам, что меня воспитали на открытых равнинах, среди белых и измученных костей, что я разрывал на части леопардов, антилоп и носорогов, что я помню вкус этой жесткой серой плоти и этого рога. Я бы хотел рассказать вам, как мы бегали вместе с Солнцем, прыгали, краснолапые, среди соляных кустов и бледных сорняков, что среди теплых рдяных камней я перекатывался, задрав к небу лапы, и чесался, и рычал, и ел, сколько мне было угодно. Я бы хотел рассказать вам, что эхо тех мест научило меня петь. Я бы хотел рассказать вам, что я был счастлив и что Солнце светило высоко в небе.

Но пришли погонщики с маленьким серебряным нахвостником, похожим на наперсток с ремнями и застежками, и закованные в полированные металлы, исцарапанные последними отчаянными сражениями бесчисленных котят. Они прицепили эту штуку на мой зазубренный хвост. Теперь мой хвост стучал глухо и разбрызгивал песок тонкими струйками, но вот и все. Я выл; не только волки предаются этому занятию. Я выл, и они поразились моему вою, ибо голос мантикоры ужасен, пронзителен и сладок, слаще и ужасней всех голосов в мире, словно флейта и труба играют вместе. Зазубрин на нем не меньше, чем на хвосте. Я выл и причитал, и жалобно стучал по земле бесполезным хвостом. Они достали восковые затычки и закрыли от меня свои уши, и отправился я в янтарную клетку, и надели на меня янтарный ошейник, и заткнули мне пасть кожей, и я замолчал.

Расскажите мне снова о том, как поют газели. Расскажите мне, что нет мелодий прекраснее, чем их песни.

От высот янтарного города у меня закружилась голова. Платформы вились все вверх и вверх по этим невозможным кедрам, и на висячих мостах я чуть не лишился сознания, так далеко внизу качалась и дрожала земля. Они подняли меня на скрипучих блоках и движущихся платформах, тянули за мокрые веревки. Меня вырвало в намордник, и я давился своей же желчью. Зеленые ветви взрезали облака, а я поднимался и рассыпался на части на взмывающем ввысь полу, я плакал среди ремней, которые кусали мое лицо, и вкус крови становился у меня во рту все сильнее с каждым дюймом. Я дергался, я давился, ошеломленный и напуганный, как любой потерянный зверь. Но я был ближе к небу — так близко! — и Солнце нежно стучало меня по спине.