Сказано — сделано - Страница 37

Как-то раз в воскресенье затащил он меня в музей. И, конечно, в тот зал, где монеты выставлены. Ходит он вдоль стендов и облизывается, как кот на сметану. И вдруг незаметно исчез.

Я покрутил головой туда-сюда — нет Генки. Хотел уж было уходить, смотрю — выскакивает мой нумизмат из какой-то двери в углу зала. Волосы взъерошены, глаза квадратные и рот открыт.

Тут я сразу неладное почувствовал.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Понимаешь, там комната с пуговицей… Я туда случайно, а тут она входит… — забормотал он.

— Какая ещё комната с пуговицей?

— Видишь, — говорит, — там дверь. Я подумал, что это ещё зал, и вошёл. Оказалось, не зал, а служебное помещение. И в нём всякие невыставленные экспонаты. Я хотел уйти, смотрю — шкаф открытый. А из него торчит рукав не то вицмундира, не то шинели. А на рукаве пуговица. Блестит, прямо сверкает. Схватил я эту пуговицу — р-р-раз… А тут какая-то женщина входит. Я испугался до смерти. А она мне: «Ты что, мальчик, тут делаешь? Тут нельзя». И выпроводила…

— Ты что же, — говорю, — украл, значит? Музейную ценность?!

Хотел я его треснуть, но очень у него в тот момент вид был жалкий.

— Вот что, — говорю. — Сейчас же иди извинись и отдай пуговицу. Скажешь: так, мол, и так, временное помутнение разума.

— Не могу, — говорит.

— То есть как это — не можешь?!

— Нет у меня пуговицы. Проглотил я её. Когда та женщина вошла, то я её в рот засунул и от страха проглотил.

Тут и я растерялся. И вдруг вижу: по залу милиционер идёт.

— Всё, — говорю. — Уже тревогу объявили.

Генка аж позеленел. А милиционер проходит мимо нас и идёт прямо в ту злополучную комнату.

— Ну точно, — говорю. — Иди сдавайся сам. Пока не поздно.

И Генка на трясущихся ногах поплёлся туда. Я — за ним. Входим. Милиционер стоит около шкафа и рукав рассматривает.

— Вам чего, ребята? — спрашивает, а сам достаёт из шкафа шинель и… надевает на себя!

Тут я всё понял. И так захохотал, что еле на ногах удержался. Понял и Генка, и милиционеру мы всё рассказали.

Теперь, когда я хочу над Генкой подшутить, говорю ему: «Ну, сэр, какие нам пуговицы подавали сегодня на завтрак?»

В первый день весенних каникул вдруг повалил снег. Крупный и тяжёлый, как намокшие куски ваты, он шлёпался на асфальт и сразу таял. Одна нахальная снежинка даже залетела мне за шиворот. Я рассердился и вернулся домой с твёрдым намерением заняться чем-нибудь полезным и серьёзным. Вот тут мне и пришла идея вести дневник.

«Все великие и даже не очень великие люди вели дневники, — думал я. — Потом учёные их изучают, статьи про них пишут, спорят между собой. Нужная, выходит, вещь.»

В конце концов, если я даже не стану очень великим, то всё равно интересно.

Выйду на пенсию, сяду на диван и подумаю: «А чем, интересно, я занимался лет этак пятьдесят назад? В весенние каникулы?» Открою дневничок и всё там прочту.

Я достал чистую тетрадь в клеточку и красным фломастером крупно написал на обложке: «ДНЕВНИК». Потом подумал и приписал: «ЖИЗНИ». Так что получилось внушительно: «ДНЕВНИК ЖИЗНИ». Это чтобы со школьным не спутали. Теперь можно было заполнять первую страницу. И я начал:

Тут я остановился и стал думать, что бы ещё написать. Хотел было добавить про влажность воздуха и про атмосферное давление, но передумал.

В дверь позвонили. Я пошёл открывать и впустил Генку. У него были мокрые брови и ресницы, а с кепки и даже с кончика носа капала вода.

— Здоро́во, — сказал он. — Ну и мерзкая погода. Как назло. Только каникулы начались — и вот тебе здрасте пожалуйста.

— Между прочим, — сказал я, — англичане говорят, что не бывает плохой погоды, а бывает плохая одежда.

— Чушь, — ответил Генка. — В водолазном костюме, что ли, ходить. Ну а ты чего делаешь?

— Дневник веду.

— Какой ещё дневник?

— Обыкновенный. Дневник жизни.

— Это как?

— Ну, жизнь свою описываю. Где был, что видел. Как все известные люди делали. Лев Толстой, например.

— Зачем это тебе?

— Для потомков может пригодиться. Это сейчас тебе не интересно, что у меня по русскому за третью четверть или как какие брюки на мне надеты. А вот лет через сто пятьдесят знаешь как им всё это важно будет! Вот напишу я сейчас, что ко мне Генка зашёл, а учёные через сто лет прочтут мой дневник и ну давай спорить и дискуссии разводить. Кто такой Генка? Что за человек? Как фамилия? Загадка века.

— Делать тебе нечего, — сказал Генка.

— Ты вот что, — сказал я. — Посиди немного, а я тут докончить кое-что хочу.

Я снова открыл дневник и приписал:

— Ну, долго ты ещё кропать будешь? — прервал меня тёмный человек. — Давай хоть в шашки, что ли, сыграем.

— Давай, — согласился я.

Мы сыграли шесть партий, причём две в поддавки. Я продул все шесть.

Не шла что-то игра.

— Может, в зоомагазин съездим, — предложил Генка. — Мне корм для рыбок купить надо. И вообще, не сидеть же дома все каникулы из-за этой погоды. Ты ведь только что тут разглагольствовал, что плохой погоды не бывает.

— Не ворчи, — сказал я. — Сейчас поедем. Погоди только минутку. Я ещё пару фраз накатаю.

И я написал в дневнике:

Тут я на секунду задумался и жирно зачеркнул слова «проиграл все шесть партий». Такие подробности, решил я, ни к чему даже для потомков.

Домой я вернулся только к вечеру и сразу перечитал свои записи в дневнике. «Нет, не то что-то получается, — подумал я. — У меня не дневник жизни, а какая-то смесь милицейский протоколов с прогнозом погоды». И тогда я понял, в чём дело. В дневнике надо только самое главное записывать. Самое важное, что в моей жизни происходит. А про всякие игры в шашки и про рыбий корм можно не писать. Тогда я стал вспоминать прошедший день, но так и не мог решить, что же было главным. «Ладно, — подумал я. — Завтра обязательно будет что-нибудь главное». На другой день, когда я проснулся, в окно ярко светило солнце. Небо было совершенно чистое и очень синее. Даже не верилось, что вчера валил снег.

Я сразу открыл свой дневник и написал:

Тут я вспомнил, что решил записывать только самое важное. Я уже хотел зачеркнуть написанное, но потом подумал, что, в конце концов, солнце в небе — штука важная. И оставил.

А вечером в дневнике появилась следующая запись:

Немного подумав, я приписал:

Я перечитал написанное и даже обозлился на себя. Опять в дневнике оказалась масса никому не нужных подробностей! Я схватил чёрный фломастер и со злостью почти всё зачеркнул. Осталось только два предложения: