Сказ про Иванушку-дурачка. Закомурища тридцать третья (СИ) - Страница 1

СКАЗ ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА

Продолжение (начало – ищи по ссылке «Другие произведения»)

Закомурища тридцать третья

КАК ДЕДУШКА С ИВАНУШКОЙ, ПОНИМАЕШЬ,

ШЕРЛОКОМ ХОЛМСОМ И ДОКТОРОМ ВАТСОНОМ БЫЛИ:

ДЕЛО ТРУСЛИВОГО ВОРА – РЕЦИДИВИСТА

Посвящается В. М. Серебрякову

Запокончил на том свою закомуришку Иванушка-дурачишка глубокой ночью и тут же уснул в изнеможении, и дедушка тожде. А было это, понимаешь, в избушке на курьих ножках, летом, в опасную, но прекрасную эпоху экс-царя Гороха. Рано утром Иванчик проснулся, потянулся и помолчал целых трина́десять секундишек. Засим поглядел вопросительно и очень жалостно с печи, с девятого кирпичи, на дедушку Ващще Премудрого, уже целых тринадцать минут молча сидящего на табурете перед открытым окном избы. Обоим проснувшимся чего-то хотелось, но они не хотели признаться себе, что им хочется в сортир. Иван жалобно-жалобно спросил:

– Ну так что ж, ядрёна вошь?

Дедушка, насупившись, попризадумался в глубоком молчании. А чтобы полегче попризадумывалось, дед с Божьей помощью пересел с табурета в кресло-качалку, имеющее вид атомной бомбы, и принялся качаться, качаться, качаться, качаться. Страшно-престрашно, страшно-престрашно, страшно-престрашно заскрыпели ветхонькие половицы, громко затикал часовой механизм неугомонной бомбы.

Прошло тринадцать секунд. Дедушка утомился от противного тиканья, глянул на Иванушку сурово и перестал качаться, качаться, качаться, качаться. Тиканье прекратилось: усталому часовому механизму Бог дал угомон. Через тринадцать секунд дедочка Ващще Премудрый с облегчением кивнул и радостно сказал:

– Да-сь, о балда-сь!

Иван опечалился и через чертову дюжину секундочек вопросительно поднял бровь, алалы́кая*: «Ка... ка... ка... ка...», а дедочка брови насупил.

Прошла еще чертова дюжина секундушек. Премудрый с радостью отрицательно замотал головою: мол, нет, нет и нет, а Иванушка сморгнул.

Пробежало еще ка... ка... каких-то тринадесять секундишек. Ну, тут уж Ивашку такая досада взяла, что дурашка затрясся, как если б его ка... ка... ка... колотила кондрашка:

– Ка... ка... ка... ка, ёшкина кошка... ка... ка...

И так он трясся и говорил свое «ка... ка... ка... ка...» целую чертову дюжину секундушек – и вдруг замер. Посе́м* Премудрый кивнул и хлестко щелкнул пальцами тринадесять раз, раз, раз, раз.

Прошло ровно тринадцать секундочек мертвого безмолвия, а в следующую сантисекундочку на дворе раздалось радостное, нечеловечески громкое хрумканье, причем через открытое окно избы донесся смутно знакомый запах эфирных масел. Ивашка с грохотом спрыгнул с печи, с девятого кирпичи, выглянул в окошко на двор и через чертову дюжину секундушек удивленно спросил:

– Дедушка, а что эвто за незнакомый зайка во дворе хатки морковкой хрумкает?

– Хрум-хрум! Хрум-хрум!

– Где же он, ёшкин кот? Аз не слышу! – дедушка сглотнул слюну.

– Ёшкина кошка! Айда во двор!

Старый и малый, одетые в принимаемые за пижамы полосатые черно-белые робы арестантов, выбежали во двор.

Было раннее летнее утро. Стрекотали кузнечики. Чирикали птички. Жук жутко жужжал. Посреди двора стоял и исступленно жрал морковку зайчик в совершенно новой, с иголочки, шкурке, с плеером на груди и в наушниках на щеголеватых ушках. Вся шкурка, понимаешь, совершенно белая, тольки кончики ушек черные. На зеленой траве перед зайкой валялся плотно набитый черный рюкзак, размером больше самого зайки. Из рюкзака обжора доставал морковку за морковкой и жрал, жрал, жрал, жрал с нечеловечески громким хрумканьем. Увидав дедушку с Иванушкой, зверок адски задрожал и сказал, вихляя задишкой, виляя хвостишкой и кося обоими глазишками темно-бурого цвета:

– За... за... за... за... заключенные!.. Мама!.. Вы, голубчики, идите – на мой хвостик поглядите! За... за... за... за... замечательный хвостик! – и зайчик повернулся к голубчикам задом.

Дедушка с Иванушкой опасливо подошли к зайчишке чуть-чуть поближе. А тот повихлял задиком, повилял хвостиком, покосил глазками тринадесять секундочек и опо́сле принялся яростно барабанить по земле задними лапами. Энто сплошь и рядом, что зайцы становятся задом и принимаются яростно бить задними лапами, дабы выказать себя солидными, косолапыми, а еще с ушами щеголеватыми, помимо прекрасных вихляющих хвостиков.

– Бум-бум! Бум-бум!

Ровно через тринадцать секундочек заяц перестал барабанить по земле задними лапами, повернулся к голубчикам мордой, достал из рюкзака прекрасную красную морковку и сунул ее в пасть, дабы нахрумкаться всласть:

– Хрум-хрум! Хрум-хрум!

– Ах, где же он, ёшкин кот? Аз вижу одну колоссальную красную морковку, чмок, чмок! – и дедушка сглотнул слюну.

– Ёшкина кошка! Да вот же он, диду!

Премудрый протер глаза, пригляделся, понимаешь, и ровно через тринадцать секундишек радостно, воображаешь, изрек, вкусно причмокивая:

– А-а-а, так энто, парнишка, твой собственный, понимаешь, зайчишка, чмок, чмок! Вот глупый парнишка: своего собственного зайчишку не узнал, дурачишка! Чмок, чмок!

– Что ты, диду! Нет, нет, эвто не мой зайчишка!

– Как не твой?! Ты что, дурачишка! Твой! Собственной персоной зайчишка, чмок, чмок! Из закомурушки тридцать второй, однозначно! Заяц-беляк!

– Какой же эвтот заяц – беляк?

– А кто толды́*?

– Альбинос, ёшкина кошка!

– Почему?

– Да ведь белый окрас шкурки – не по сезону! Белая шкурка – зимняя, а сейчас – летне-осенний сезон охоты!

– Охоты кого на кого?

– Тигров на браконьеров!

– Чмок, чмок! Хорошо, пусть будет окрас по сезону – тигровый!

Дедушка хлестко щелкнул костлявыми пальцами, и шкура зайца приобрела тигровую окраску: желтую с темными полосами.

– Ой, дидушка, кто этто? Заяц аль карликовый тигр?

– Этто тигряк, ёшкин кот!

– Кто, кто, ёшкина кошка?

– Был заяц – беляк, стал заяц – тигряк, ёшкин кот, однозначно!

– Хрум-хрум! Хрум-хрум! Как нельзя лучше! – воскликнул заяц-тигряк, вихляя задиком, виляя хвостиком. – Я теперь за... за... за... заяц не беляк, а тигряк! И какой тигряк, хрум-хрум! С желтыми и темными полосками! Ну, тепе́ричка все тигрицы – мои! М-м-м! Хрум-хрум! Хрум-хрум!

– Хнык, хнык! Не хочу за... за... за... зайца-тигряка, не сойти мне с энтого места! – закапризничал наш дурашка, не сходя с места.

– Не хочешь зайца-тигряка? Хорошо, пусть будет по-прежнему беляк: в белой шкурке! Чмок, чмок! – и дедушка со вкусом щелкнул пальцами, сглотнув слюну.

– Хрум-хрум! Хрум-хрум! Как нельзя лучше! – воскликнул заяц-беляк, вихляя задиком, виляя хвостиком. – Я теперь не тигряк, а беляк! И какой беляк, хрум-хрум! В белой зимней шкурке! Ну, теперичка все за... за... зайчихи – мои! М-м-м! Хрум-хрум! Хрум-хрум!

– Хнык, хнык! Хнык, хнык! Не хочу за... за... за... зайца-беляка, не сойти мне с энтого места! – за... закапризничал наш дурашка и даже подпрыгнул раз пять, не сходя с эвтого места.

– Почему, Иван? Эвто ведь твой за... за... зайка! Из за... за... за... за... закомурушки тридцать второй, ёшкин кот!

– Нет, не мой, ёшкина кошка! – Иван с возмущением даже сошел со своего места на два шага. – Мой ведь не может быть в шкуре и с плеером: с моего в за... закомурушке тридцать второй волки, мерзавцы, шкуру содрали! И плеер, мерзавцы, содрали тоже!

– Хрум-хрум! Хрум-хрум! М-м-м!

– Да ведь я по твоей просьбе толькя шта вернул зайцу шкуру и плеер с помощью своего щелканья!

– А я тебя, дидушка, об энтом не просил, ясно?

– Неправда, просил, ёшкин кот! В нашем с тобой мысленном разговоре, ясно?