Сказ о Владе-Вороне (СИ) - Страница 14

А Кощей сидел на троне и ухмылялся:

— Я не просто так что-нибудь делаю, лишен, знаешь ли, оплошности не замечать связи между помыслами, деяниями и последствиями. Все имеет свою цену, птица моя, вся Явь — та еще паутина: не там коснешься, разорвешь по незнанию — и латать затем не перелатать. Вот и ты ко мне сам пришел-прилетел.

— Из-за чаши, которую разбил, — вставил Влад.

— Да ну, — отмахнулся Кощей, — то не сказка, а всего лишь присказка. В истории той тобой всяко больше, чем мною, сделано, Влад, сын Олегов. Хотя не скрою, не просто так. Все непросто, касающееся даже самого твоего рождения.

— Причем здесь оно?..

Кощей повел плечом:

— Не поверишь.

— Зачаровал… в ту, первую встречу, и зачаровал.

— Вот еще! — фыркнул Кощей. — Мальчишку, пешком под стол ходившего? Да на кой?

— Сам говорил: сила у меня немалая.

— А у меня — всяко больше! Или думаешь, я в союзниках и слугах нуждаюсь?!

«А в друзьях? — чуть не вымолвил Влад, но вовремя прикусил язык. — Зачем друзья бессмертному? Терять?..»

— Я младенцами не питаюсь. А то, что именно я стану тебе наставником — лишь выдумки. Ничего я не обещал тебе, Ворон.

— Не обещал, — согласился-откликнулся Влад. — Но… защищал.

— А узнал ты о том, добрый молодец, как?! Чуть не погибнув в своем птичьем обличии, — рассмеялся Кощей и уже серьезнее молвил: — Я всегда отдариваюсь за услугу, невзначай сделанную. Чего бы ни утверждали волхвы, как в сказках ни баяли бы, а благодетелей своих храню. То — закон бытия, который и людям соблюдать стоит.

Влад вздрогнул.

— Сам прилетел, сам себя в услужение предложил, а мне, требовалось лишь поманить да на расстоянии держать до времени… Эх, дурачок-дурачок.

— Но Леший…

На это Кощей еще пуще развеселился:

— Ты б еще кикимору болотную поспрошал! Наплела бы тебе… будто я и есть царь морской, а попасть ко мне можно, утопившись. Интересно, как скоро камушек отыскал да с утеса вниз сиганул?

Влад от досады губу прикусил, отвернулся и принялся смотреть в стену. Только легче от того не стало, взгляд сам собою к Кощею поворачивал.

— И многих ты уже заманивал к себе подобным образом? — зло выплюнул он.

— Я давно живу… — напомнил Кощей. — Многое изучил, еще больше знаю. Да и какая разница, был ли до тебя кто, не был ли? — и добавил очень тихо: — Главное, после уже точно никого не будет.

Влад услышал, но не понял, не придал значения этим словам, решил, Кощей снова издевается.

— Птичий век недолог, Кощей. Да и человечий — тоже, — заметил он.

Тот лишь хмыкнул.

— Не тому, кто сам в Навь пришел, о старости беспокоиться. Вернее, о наступлении оной. Не бывать тебе стариком никогда. Умереть, человеческий век прожив, тоже не суждено. Разве убьешься ненароком, да не зря журчит живая водица под дубом мокрецким, а я — хранитель ее — неужто не воспользуюсь?

— Почему? — удивился Влад. — Мало ли людей к тебе хаживало?

— Ванек-то? — усмехнулся Кощей. — Ну-ка, напомни, чем те сказки заканчивались?

— Возвратились в царство свое и стали жить-поживать да добра наживать, — проговорил Влад.

— А как думаешь, куда отца и старших братьев-наследников Иванушка дел? — поинтересовался Кощей. — Или полагаешь справедливым, если он — младший сын, должно дел вести не обучавшийся, править не умеющий, ни словами, ни делами перед народом себя не показавший, — главой над всеми станет?

— Я, признаться, о том не раздумывал, — проронил Влад.

— Как и все остальные, но за честность спасибо, — сказал Кощей, сев на троне удобней: ногу накинул на ногу, руку на подоконник возложил.

— Не за что, — буркнул Влад и расстроился окончательно. Ведь мог же заглянуть дальше носа, поразмышлять. Так ведь нет: считал все, о чем нянька сказывала, потехой и не более.

— Сказка — ложь, да в ней намек, — улыбнулся Кощей. — А ложь — не то же самое, что неправда или кривда. Ложь — та же истина, но скрытая, которая вроде бы и на поверхности лежит, да не всякий ее видит и способен понять. Все же просто: «свое царство»! Свое! Только вовсе не Иваново в виду имеется.

— Василис?!

— Или того, кто одаривал. За службу великую, самим дураком неосознанную, — усмехнулся Кощей и сверкнул колдовской синевой во взгляде, тотчас сменившейся яркой зеленью. — Навь огромна, сам, должно быть, догадываешься.

— И что же?.. Не было более Иванам-царевичам хода к людям? Никогда они отцов и братьев не видели?

— Отчего же? — сказал Кощей и повел плечом. — Только место их по нашу сторону, а в чужом краю и вода не столь вкусна, и птицы не так щебечут, и дышится совсем иначе, и люди косятся, особенно те, в ком дар имеется. Не понимаешь?

Влад качнул головой.

— Это потому, что крылья у тебя.

— Угу… и мозги куриные, — вздохнул Влад.

— Не без этого, конечно. Придется мне еще долгохонько учить тебя уму-разуму, — задумчиво проговорил Кощей. — Но знаешь, не считаю я подобное непосильным бременем. Дурость твоя от младых лет, а не из-за нутра гнилого, а то, что направлять тебя иногда приходится, так мне нетрудно.

— Ах вот как… направлять, значит… — оскорбился Влад. — Не меня ли ты в силки заманивал, когда на Настасье жениться хотел?

Кощей ожег его взглядом, качнул головой и признался:

— Я много нитей видел. Ко всякому тот узелок, который ты разрубил, привести мог. Женись я на Настасье, очень скоро стал бы в Киеве своим. Возможно, что и князем. Уничтожил бы погань византийскую и само о ней упоминание, а коли поползли бы на Русь орды войск чужеземных — навью рать против них поднял и укрепил бы собственной силой. Ты бы ко мне так и так пришел, но был бы уже не юнцом, ни себя, ни силы своей, ни мира не ведающим, а мужем в расцвете лет.

— А может, и не пришел, — сказал Влад, но Кощей его, похоже, не услышал.

— Да только не зря вражины наши рекут о сочном плоде запретном. Невозможно мечом да гонениями победить веры чужой. Сладки речи тварей, из Византии на Русь с купцами приплывающих; лепы глазу храмы белокаменные да маковки церквей; услаждают слух песнопения. А пуще прочего привлекает покровительство. Нынче всяк человек сам себе хозяин и творит, что вздумает, но за несправедливости свои в ответе и перед собой, и перед людьми, и перед богами. Не всем то по нраву, хотят того, кто укажет, как поступать надобно, а коли оступятся, утешит, будто зло — в природе человеческой и нет никакой вины в его проявлении.