Скарабей - Страница 53

К девушке подошел Аргелин.

— Спускайся, мальчик! А то эти звери…

— Думаешь, я не сумею ими править? — улыбнулся Алексос Его лицо светилось от радости. — Я уже ездил на этой колеснице, господин генерал. Когда был Амфилионом и Рамсисом, я по многу дней подряд ходил на охоту в пустыню; я привязывал поводья — вот так — и стрелял гусей и уток, леопардов и львов. А когда я был Сострисом, с моей боевой колесницы свисали цепи, и я мчался быстрее ветра!

Дальняя левая лошадь фыркнула и встала на дыбы; Алексос тонкой рукой натянул кожаные поводья. Орфет отстранил Мирани, приблизился, стараясь ступать как можно медленнее. Подошел к коням спереди, взял под уздцы ближайшего. Тот был выше его головы.

— В те времена, дружище, ты был взрослым мужчиной.

«Я был Богом, Орфет. Я и сейчас Бог. Отойди».

Музыкант замолчал. Кровь отхлынула от его лица. Он облизал пересохшие губы.

— Архон… может, ты… да, ты и вправду воплощение Бога на земле. Но к тому же ты Алексос, и я не хочу, чтобы ты переломал себе кости.

«Отойди».

— Ты мальчик, а я твой опекун. Только я, и больше никто.

«Я могу наехать на тебя. Могу растоптать тебя за это».

— Ты этого не сделаешь, дружище. Сам знаешь, что не сделаешь.

Наступило напряженное молчание. Глаза мальчика наполнились слезами.

Наконец он произнес:

— Я хочу прокатиться на этих конях, Орфет.

— Прокатишься, дружище. — Орфет не сдвинулся с места, только бросил взгляд на Аргелина. — Однако сейчас ими займется генерал. Он — воин. И хорошо разбирается в колесницах.

На миг Мирани подумалось, что Аргелин не ответит. Но потом он вышел у нее из-за спины, осторожно забрался на плетеную подножку, взял у мальчика поводья, крепко стиснул их руками в перчатках. Мирани вдруг поняла, что стоит, затаив дыхание, и разжала кулаки.

Орфет утер пот с лица.

— Так-то лучше, верно? Гораздо лучше.

Он переглянулся с Аргелином, потом подошел к Мирани.

— Раз уж мы нашли эту колесницу, давай на ней поедем.

Он подхватил ее, подсаживая. Девушка прошептала:

— Бог переменчив. Тебе грозила опасность. На минуту…

— В одну прекрасную минуту я услышал его и понял, с кем говорю. — В его голосе слышался такой страх, что у нее мороз пробежал по коже. — Вот уж не думал, Мирани, что мне доведется спорить с Богом.

Под его тяжестью колесница осела, кони беспокойно забили копытами. Музыкант обеими руками обхватил мальчика.

Алексос поднял глаза.

— Я люблю тебя, Орфет. Даже когда ты упрямишься.

— И я тебя тоже, малыш.

Аргелин презрительно фыркнул, тряхнул поводьями, и четверка коней пустилась вскачь. Лоснились бока сытых животных, сверкали глаза. Генерал дернул за поводья еще раз, и кони перешли на галоп. Копыта грохотали, как гром, высекали искры, подобные молниям.

Сетис открыл глаза.

И первое, что он ощутил, была боль. Болело всё. Он лежал навзничь на твердых камнях, и избитое тело словно превратилось в сплошную рану. Он приподнялся на локте и чуть не вскрикнул.

Вокруг царила полная темнота; скорее всего, он очутился в погребальной камере. Он помнил, как упал в Оракул, как его опутала паутина из мягких тряпок, как он кувыркался в невидимых сетях, как его подхватили чьи-то руки, отнесли в темноту. Руки были крепкие, настоящие. Он прошептал:

— Креон!

Молчание.

Он лежал на чем-то вроде каменного карниза. Осторожно спустил с него ноги, встал, пошатываясь. Под ногами зашуршал гравий. Нужен огонь. Может, альбинос и обходится без света, но ему в темноте не прожить. Надо выяснить, где он, давно ли тут находится. Он двинулся вперед, широко расставив руки, и вскоре коснулся стены. Ощупью пошел вдоль нее, нашаривая дверь. Штукатурка крошилась под ладонями, пальцы натыкались на выступы кирпича, расписная стена высохла до предела. Он добрался до угла. Ощупал его сверху донизу, повернул и побрел дальше. Через несколько долгих минут он понял, что вторая и третья стены тоже глухие. Наткнувшись на четвертую, он поморщился и громко выругался, просто чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, а еще потому, что вечно он выбирает не ту дорогу.

Еле сдерживая волнение, он ощупал четвертую стену.

Опять угол.

Сердце колотилось так громко, что казалось, его эхо раскатывается по всей каморке. Должна же где-то быть дверь! Непременно должна! Разве что его опустили в эту камеру сверху или втащили через люк в полу.

Стараясь не выдать голосом охватившей его паники, он закричал:

— Креон! Я очнулся! Не бросай меня здесь!

И сам испугался тусклого отзвука своих слов. Стены поглотили их без остатка, не ответив далеким эхом, как будто этот каменный мешок не выпускал наружу ничего — ни людей, ни звуков. Он потер сухое, грязное лицо. Больше всего пугала не темнота — к темноте он уже привык, а вскоре даже перестанет ее замечать. Нет, страшнее всего была тишина. Грозное, ненасытное молчание царства мертвых.

Хуже всего было то, что он уже встречал подобные комнаты на планах подземелий. Четыре стены, запечатанные наглухо, и что в них таится — никому не ведомо. Одни из них были помечены древними иероглифами, означающими «смертельно» или «заражено», на других стояли символы «логово» или «чудовище». Среди писцов ходили злые шутки о том, что заперто в этих комнатах, и от этих воспоминаний ему стало вдвойне тошно. У этих комнат двери захлопывались сами собой, не выпуская грабителей, стенные панели сдвигались и больше никогда не раскрывались. В таких местах незваный гость попадал в вечное заточение и медленно умирал от жажды, его мертвое тело высыхало на полу, превращалось в кости, потом рассыпалось в прах, и никто не знал, что с ним приключилось, и его душа была обречена до скончания веков странствовать по гулким подземельям.

Это была именно такая камера. И он очутился внутри нее.

Он заставил себя рассмеяться, дерзко, с вызовом. Он же Сетис, разве нет? Для начала надо куда-нибудь вскарабкаться.

Долго, очень долго он искал тот каменный карниз, на котором лежал вначале, потом ударился об него коленом и выругался, в сердцах пнул его. Взобрался на его пыльную поверхность, подтянулся как можно выше, попытался нашарить веревку, потолок, веревочную лестницу — хоть что-нибудь.

Но вокруг был только затхлый воздух, и больше ничего. Он уселся на карниз, обхватил колени руками. Вскоре поймал себя на том, что раскачивается взад-вперед, монотонно напевая что-то себе под нос. И резко оборвал пение. Сколько он уже сидит вот так? Несколько минут? Или долгие часы? Надо взять себя в руки.

Но в душе у него уже поселился опустошающий ужас. Он сам впустил его, приоткрыл некую потайную дверцу, и страх проник в него, как тень, и кожа покрылась холодным потом, и по спине поползли мурашки. Молчание повисло, как непробиваемая стена, окутывало, как мертвая завеса, сдавливало грудь. Он старался не дышать, чтобы не сломать хрупкую пелену. Звук, любой звук, пробьет в ней убийственную трещину, раскатится болью, расколет его мир на куски.

Но он — Сетис, и останется Сетисом навсегда, поэтому он поднял голову и заставил себя прошептать:

— Ты здесь?

Через мгновение пришел ответ.

«Я давно думаю — скоро ли ты вспомнишь обо мне. Обычно это происходит в самых темных местах».

В голосе звучала тень презрения. Но Сетис так обрадовался, что ему было всё равно.

— Почему, черт возьми, ты со мной не говорил? Я тут с ума схожу… — Его голос наполнил гулом замкнутое пространство, породил в нем шорох, как будто осыпалась штукатурка.

«Боги предпочитают слушать. Говорить — значит вмешиваться, а это всегда утомляет. Ты и сам справишься».

— Хорошо. — Он слез с карниза. — Расскажи мне, как отсюда выбраться.

Голос вздохнул. На один страшный миг Сетису почудилось, что ответа не будет, но потом долетел далекий шепот.

«Мой брат тревожится, ты ему нужен. Северяне зажгли факелы в его темноте. Они кричат, и гробницы отзываются шумом и страхом. Они срывают драгоценные камни с тел Архонов».