Скалаки - Страница 6

— Здесь,—сказал он глухим голосом, указывая на борозду.—Подождите, отец, у тропинки, а ты, Иржик, посвети мне.

Старый Скалак хотел идти с сыном, но тот ему не разрешил. Микулаш осторожно спустился по заснеженному, обледенелому склону, хватаясь руками за торчавшие из-под снега кусты. Дед и внук видели, как он скользит, падает и опять продолжает осторожно спускаться. Вот он остановился, нагнулся, пробирается через кусты направо к тропинке. Потом более свободно поднимается по уже знакомому пути. Но на руках у него какая-то ноша, он приближается, цепляясь за кусты, и вот свет лучины уже падает на него — боже, на руках Мику-лаша Мария!

Старый крестьянин задрожал; не вытерпев, он стал спускаться навстречу сыну, протянул ему руку и подхватил свою дочь.

— Боже мой! —простонал он.—Скорей, скорей домой! Взволнованный Иржик пошел вперед, освещая лучиной

путь, а за ним отец с дедом несли Марию.

— В каморку,—крикнул старик, увидев, что внук направляется в теплую горницу.

Марию положили на постель. Она лежала в одной рубашке и юбке, смертельно бледная, с посиневшими губами. Руки и ноги ее окоченели. Темные волосы падали на белые плечи. Веки, окаймленные черными ресницами, казалось, навсегда закрыли глаза. Лишь теперь, охваченный страхом, маленький Иржик заплакал. Его тетя лежала, как мертвая — неподвижная и безмолвная.

Старик ц Микулаш делали все возможное, чтобы вернуть ее к жизни. В эту минуту никто из них даже не вспомнил о виновниках своего несчастья. Они думали только о том, чтобы привести Марию в чувство. Более опытный в таких делах отец давал указания, а крепкий смуглолицый Микулаш поспешно выполнял их.

Он вовремя подоспел. Гусары отпустили его с полпути, и Микулаш торопился как можно скорее попасть домой. Правда, время теперь стало более спокойным, но он знал, что в случае опасности старик отец не сможет один защитить дом и семью. Микулаш возвращался кратчайшей дорогой, через горы. В пути его застала ночь, седые тучи рассеялись, воздух прояснился, похолодало. В морозной тишине далеко разносился каждый звук. Когда Микулаш увидел очертания деревьев «На скале», ему показалось, что в доме светится огонек, и он удивился, так как полагал, что все уже давно спят. Было неосторожно зажигать свет в такой поздний час. Что бы это могло означать? Вдруг ему почудился чей-то крик. Микулаш остановился и прислушался, ветер донес до него пронзительный вопль. Тяжелое предчувствие заставило его ускорить шаги; время от времени он останавливался и слушал. Вот раздался собачий лай. Микулаш побежал, и по мере его приближения к усадьбе голоса звучали все отчетливее. Теперь он понял, почему сегодня так поздно горел в избе свет. Запыхавшийся, усталый Микулаш очутился, наконец, у дома. В первую минуту он решил, что к ним ворвались отпущенные по домам солдаты. Крепко сжав свою тяжелую суковатую палку, он, не останавливаясь, побежал прямо в избу.

В спешке Микулаш не заметил молодого Пикколомини, преследовавшего Марию. Когда девушка скрылась из виду, мороз охладил пыл князя. Изнеженный юноша, очутившись на морозе без плаща и шляпы, прекратил преследование. Дрожа от холода, он уже хотел вернуться в теплую избу, но тут заскрипел снег и послышались торопливые тяжелые шаги. Пикколомини отступил в тень. Высокий мужчина в кожухе и бараньей шапке с воинственно поднятой суковатой палкой пробежал мимо него. Поняв, что этот человек спешил на помощь старому крестьянину и что превосходство в силе теперь на стороне противника, князь растерялся. Даже если бы сабля, забытая в комнате, была при нем, это не придало бы ему храбрости. Пикколомини задрожал от страха, но, убедившись, что остался незамеченным, с облегчением вздохнул и, крадучись, пошел по завалинке. Заглянув в освещенное окно, он увидел руку Микулаша, занесенную над камердинером. Не помня себя от страха, он забрался в хлев и, скорчившись, притаился в темном углу. Вскоре до него донеслись голоса, но голоса своего слуги он не различил среди них. «А что, если удар этой руки был смертельным?» —мелькнуло у него в голове, и он весь затрясся. Шум все приближался, вот он уже в сенях; князь ждал, что разъяренные крестьяне ворвутся в хлев и убьют его. Он замер, но голоса затихли. Пронеслось! Воцарилась тишина. Но как только молодой Пикколомини решился подойти к двери и выглянуть, опять послышались шаги и голоса, и снова все стихло. И вдруг —о ужас! —дверь тихо отворилась, красное пламя упало на тощую корову. Князь вздрогнул, и смертельная бледность покрыла его лицо.

— Ваша светлость,—раздался шепот.

Ободренный этими словами, Пикколомини выпрямился. В эту минуту ему показалось, что он слышит голос с небес. Князь увидел своего бледного, окровавленного слугу в изорванном платье. В правой руке он держал лучину, а левой загораживал пламя, так что свет падал ему прямо в лицо.

— Слава богу, ваша светлость, я вас нашел. Надо бежать, мы здесь рискуем жизнью, это сущий разбойник. Поспешим, пока они возятся с девкой,—быстро шептал камердинер.—Прошу вас, сделайте милость, подержите лучину.

Князь светил своему слуге, который торопливо седлал коней и надевал на них уздечки, отделанные серебром. Удар Микулаша оглушил камердинера, но страх придавал ему смелости.

Наконец кони были оседланы. Князь дрожал от холода.

— Плащ, мой плащ,—шептал он.

— Эх, черт возьми! —Досадуя, что сразу не догадался захватить с собой плащ, слуга забылся и выругался в присутствии господина. Он направился к двери, желая тихонько пробраться в комнату. Когда камердинер открыл дверь, замычала Рыжуха и кто-то вышел из каморки. Словно пораженный громом, слуга замер на пороге хлева; у него захватило дыхание, он не мог вымолвить слова. Он понял, что бежать не удастся.

— Ага, так вот где эти разбойники,—вскричал Микулаш Скалак, снова охваченный яростью при виде обидчика.—Вон отсюда! —загремел он, побагровев и сжав кулаки.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Зимняя ночь. Леса умолкли. Все стихло, застыло, и только звезды мерцали в вышине. По узкой горной дороге вдоль лесистого склона по направлению к селу Ж. ехал всадник. Рыхлый снег заглушал стук копыт. Медленно и бесшумно, подобно призраку, двигалась белая фигура на гнедом коне. Просторный белый плащ с воротником, скрывавшим почти все лицо всадника, опускался на темный круп коня. На боках коня, ближе к груди, колыхались две охапки сена; они закрывали ездоку ноги и бедра, оставляя на виду только плечи и грудь. Впереди седла торчали кованные медью рукоятки двух пистолетов, за плечом всадника болтался карабин, то и дело ударявшийся о заднюю луку седла. На левом боку на ремешке, перекрещивающемся с ремнем карабина, висела большая фляжка; за спиной чернела довольно объемистая сумка с патронами, она была прикреплена к ремню карабина. Из-под плаща виднелся длинный прямой палаш.

Небольшая темной масти лошадь, опустив голову, шла медленным, но уверенным шагом. Несмотря на холод, всадник не подгонял ее шпорами, наоборот, он часто наклонялся к ней, гладил, похлопывая ее по шее, что-то говорил, и умное животное, пошевелив ушами, ускоряло шаг. А всадник бросал поводья, засовывал руки в рукава и прятал нос в воротник плаща. Временами, задев шпору, звякал палаш, карабин ударялся о луку седла, и опять воцарялась тишина. Всадника не занимали окрестности. Обычно его интересовала только погода: ненастная или погожая, жарко на дворе или холодно. Его послали в трескучий мороз с приказом в Броумов. Он тихо выругался, садясь на коня, и до темноты выехал из местечка К. Но вскоре спокойствие вернулось к нему, ведь он был солдатом и не мог ослушаться. К утру приказ должен быть на месте; его послали как человека, хорошо знавшего эту местность. Он привык повиноваться и считал, что мир без этого существовать не может; ведь не всем же повелевать.

Так часто размышлял Балтазар Уждян, солдат драгунского полка королевы Марии Терезии. Рожденный в военном лагере, он любил солдатскую жизнь. Отец его, как он слыхал, был гусарским вахмистром. Весело жилось в лагере, вина было всегда вдоволь; иногда в однообразной солдатской жизни появлялась черноокая девушка, а когда раздавался зов трубы—гусары вскакивали на коней и мчались рубить!