Синяя Борода - Страница 39

       Художника, написавшего эти фрески, звали Джованни Вителли, и больше о нем почти ничего неизвестно, за исключением того, что родился он скорее всего в Пизе. Можно сказать, что он был истинным Карабекяном своего времени, а роль «Атласной Дюра-люкс» в его жизни сыграл христианский фанатизм.

*     *     *

       Кстати, Ким Бум Сука вышвырнули с его родины, из Южной Кореи, за попытку создания профсоюза студентов с требованием изменений в программе обучения.

       Кстати, Джироламо Савонаролу в 1494 году повесили, а потом сожгли на костре на площади перед палаццо, принадлежавшем ранее Инноченцо Медичи, по прозвищу «Невидимка»[75].

       Обожаю историю. Не понимаю, почему Целеста и ее дружки ей совсем не интересуются.

*     *     *

       Теперь мне кажется, что эта ротонда, пока она еще была украшена как христианскими, так и языческими изображениями, служила своего рода ядерным проектом эпохи Возрождения. Ее постройка стоила уйму денег, привлекла лучшие умы своего времени, и сгустила в небольшом объеме, и в странных сочетаниях, самые могущественные силы во вселенной – в той вселенной, как ее понимали в XV веке.

       С тех пор вселенная, конечно, значительно продвинулась вперед.

*     *     *

       Что же до самого «Невидимки» Инноченцо Медичи, то Ким Бум Сук называет его «финансистом», что я перевожу приблизительно как «ростовщик и вымогатель», или, выражаясь современным языком, «гангстер». Он был одновременно и самым богатым, и самым скрытным членом своей семьи. С него не было сделано ни одного изображения, за исключением детского бюста, изваянного скульптором Лоренцо Гиберти. Когда Инноченцо исполнилось пятнадцать, он самолично расколотил этот бюст и выбросил обломки в реку Арно. Став взрослым, он никогда не принимал гостей и сам не ходил на приемы, а если ему нужно было выехать за пределы города, использовал повозку, закрытую со всех сторон.

       А после того, как постройка палаццо была завершена, никому, даже самым приближенным к  нему приспешникам, даже самым высокопоставленным гостям, включая двух двоюродных братьев, избранных папами[76], не дозволялось видеть его иначе, как в ротонде. Все они обязаны были стоять у стен, а он занимал центр, в одиночестве, облаченный в монашескую рясу и с маской черепа на месте лица.

*     *     *

       В Венеции, в изгнании, он утонул. Надувные плавательные круги тогда еще не изобрели.

*     *     *

       Интонации Мэрили, когда она назначала мне по телефону встречу в своем палаццо, а также ее признание, что мужчины в ее жизни в тот момент не было, давали мне уверенность, что не пройдет и двух часов, как мне перепадет еще порция самых прекрасных на свете любовных игр – причем на этот раз я выступлю не в роли неопытного мальчишки, нет, я явлюсь к ней героем войны, искушенным повесой и гражданином мира!

       Я в свою очередь уведомил ее, что потерял в сражении глаз, ношу черную повязку, и что, хотя я и женат, в семье у меня нелады.

       Похоже, я также обмолвился, пытаясь обратить в шутку те годы, которые я подвизался воином, что большую часть времени я занимался тем, что «сучек из волос вычесывал». Это означало, что женщины, в изрядных количествах, делали все, чтобы оказаться для меня доступными. Идиома немного странная, но является вариацией на тему более осмысленной метафоры: человек, побывавший под серьезным обстрелом, говорил тогда, что вычесывал из волос  сучки – сбитые осколками с деревьев[77].

       Итак, в назначенный час я прибыл, весь подрагивая от тщеславия и вожделения. Служанка провела меня по длинному прямому коридору к ротонде. Все прислуга в доме контессы Портомаджоре была женского пола – включая привратников и садовников. Я помню, что та из них, которая впустила меня внутрь, показалась мне немного мужеподобной и недружелюбной – а потом, когда она приказала мне остановиться у стены, и вовсе по-армейски жесткой.

*     *     *

       А в центре, с ног до шеи в чернейшем трауре по своему мужу, графу Бруно, стояла Мэрили.

       Ее лицо не было скрыто маской черепа, но само по себе было настолько бледным, и в полутьме настолько близким по цвету к ее пепельным волосам, что можно было представить, будто ее голова выточена из единого куска выбеленной временем слоновой кости.

       Я замер, пораженный.

       Голос ее прозвучал властно и презрительно.

       – Что ж, мой вероломный армянский воспитанник, – сказала она. – Вот мы и встретились снова.

28

       – Небось думал,  что тебе опять постель обломится.

       Ее слова вспорхнули шуршащим эхом под купол – как будто там их продолжили обсуждать божества.

       – Какое разочарование, – продолжала она. – Я ведь сегодня даже руки тебе не подам.

       Я дернул головой, неприятно удивленный.

       – За что ты так на меня злишься? – спросил я.

       – Была Великая Депрессия, и я думала, что ты был мне настоящим другом, единственным другом на свете. А потом мы оказались в постели, и с тех пор от тебя ни слуху, ни духу.

       – Ничего себе! Ты же сама велела мне уходить – сказала, что так будет лучше для нас обоих. Ты что, забыла?

       – Ты, должно быть, так обрадовался, когда я это сказала. Вот уж ушел, так ушел.

       – А чего ты тогда от меня ожидала?

       – Знака, любого, какого угодно знака, что тебе не все равно, что со мной, – сказала она. – У тебя было четырнадцать лет, но ты так и не удосужился – ни телефонного звонка, ни даже открытки. И вот пожалуйста, явился, не запылился. И чего тебе надо? Да постели тебе опять надо.

*     *     *

       – То есть, мы могли бы тогда остаться любовниками? –спросил я в изумлении.

       – Любовниками! Любовниками! – резко передразнила она.

       На это раз эхо ее насмешек звучало под куполом как крики дерущихся дроздов.

       – В любящих мужчинах у Мэрили Кемп недостатка никогда не было, – сказала она. – Отец меня так любил, что избивал каждый день. Игроки школьной футбольной команды меня так любили, что насиловали всю ночь после выпускного. Помощник режиссера в варьете Зигфильда меня так любил, что потребовал, чтобы я присоединилась к выводку его шлюх – иначе он выгонит меня и подстроит, чтобы мне плеснули в лицо кислотой. Дэн Грегори меня так любил, что спихнул вниз по лестнице, за то, что я послала тебе дорогих художественных материалов.

       – Что?!

       Тут она рассказала мне, как на самом деле получилось, что я стал подмастерьем у Дэна Грегори.

       Я был ошеломлен.

       – Но… Но ведь ему же понравились мои рисунки? – заикаясь, пробормотал я.

       – Нет, – сказала она.

*     *     *

       – Это был первый раз, когда я по твоей милости получила жестокую трепку, – сказала она. – Второй раз был после того, как мы побывали в постели, и с тех пор я о тебе ничего не слышала. А теперь давай поговорим о том, сколько всего прекрасного ты мне подарил в этой жизни

       – Мне никогда еще не было так стыдно, как сейчас.

       – Ладно, я сама скажу тебе, что ты мне подарил. Блаженные, бездумные, прекрасные прогулки по городу.

       – Да, их я помню.

       – Ты шаркал ногами по ковру, а потом разряжал электричество, дотронувшись до моей шеи в самый неожиданный момент.

       – Да.

       – И еще мы вели себя иногда, как непослушные дети.

       – Когда оказались в постели,  – сказал я.

       Она снова взорвалась.

       – Да нет же! Нет! Нет! Идиот! Ты полный идиот! – закричала она. – Музей современного искусства!

*     *     *

       – Так ты, значит, потерял на войне глаз, – сказала она.

       – Как и Фред Джонс.

       – Как и Лукреция, и Мария.

       – Это кто?

       – Моя кухарка и та женщина, которая встретила тебя у двери.