Синяя Борода - Страница 25
– Вы продали единственную картину, которая была о чем-то, – сказала Элисон Уайт. – Мне нравилось рассматривать ее и воображать, что случилось дальше.
* * *
А, и еще последнее, что сказала мне Элисон Уайт, перед тем, как уйти вместе с Целестой наверх, в свой флигель с бесценным видом на океан:
– Мы пойдем, чтобы не мешать тут, – сказала она, – и нам теперь все равно, узнаем ли мы когда-нибудь, что находится в амбаре.
* * *
И вот я остался внизу в полном одиночестве. Подниматься наверх мне было страшно. Мне вообще не хотелось больше находиться в этом доме, и я серьезно обдумывал возможность снова переселиться, вернуться в то состояние, в котором я пребывал, когда умер первый муж милой Эдит: полудикий енот в амбаре для картошки.
Тогда я отправился в многочасовую прогулку по пляжу, дошел до Сагапонака[50] и вернулся обратно, воскресив в себе память о своих отшельнических деньках – в голове пусто, в легких свободно.
На обеденном столе лежала записка от кухарки, от Элисон Уайт, сообщавшая, что ужин на плите. Я и поел. На аппетит я никогда не жаловался. Потом выпил немного, послушал музыку. За восемь лет, проведенных мною в профессиональной армии, я приобрел один навык, чрезвычайно полезный и в штатской жизни: как заснуть где угодно, что бы вокруг ни происходило.
Проснулся я около двух ночи, оттого, что кто-то очень нежно массировал мне шею. Цирцея Берман.
– От меня все ушли, – пожаловался я. – И кухарка предупредила, что через две недели она с Целестой тоже уедет.
– Да нет же, – сказала она. – Я с ними уже поговорила, они остаются.
– Слава Богу! Что же вы им сказали? Они же терпеть не могут это место.
– Я пообещала им, что не уеду, и тогда они тоже решили остаться. Тебе бы лучше пойти в постель. Ты с утра не разогнешься, если просидишь здесь всю ночь.
– Ага, – сказал я сонно.
– Мамочка уходила на танцы, но теперь вернулась домой, – сказала она. – В постель, Карабекян. Все будет хорошо.
– Только вот Шлезингера я больше не увижу.
– Ну и что? Ты никогда не был ему другом, а он – тебе. Уж это ты должен понимать.
17
Той ночью мы заключили, судя по всему, какое-то соглашение. Похоже, торговались о его условиях мы уже довольно давно: она требовала того, я – этого.
По причинам, которые она держит при себе, вдовица Берман хочет остаться жить и трудиться здесь, а не возвращаться в Балтимор. По причинам, которые, увы, не представляют для меня никакого секрета, я хочу остаться жить – для чего мне нужен человек ее яркости.
Знаете, на какие уступки она пошла? Она не будет больше говорить о картофельном амбаре.
* * *
Возвращаемся в прошлое.
После того, как Дэн Грегори выдал мне при нашем первом знакомстве задание создать сверхточную картину его мастерской, он объявил, что у него для меня есть очень серьезное сообщение, которое необходимо выучить наизусть. Вот какое: «А король-то голый».
– Я хочу, чтобы ты это повторил, – сказал он. – Несколько раз.
Я послушался.
– А король-то голый, а король-то голый, а король-то голый.
– Превосходное выступление, – сказал он, – неподражаемо, просто шедевр.
Он даже хлопнул несколько раз одобрительно в ладоши. Я не понимал, что от меня требовалось. Я чувствовал себя Алисой в Стране Чудес.
– Ты должен повторять это, так же громко и убедительно, как сейчас, – сказал он, – всякий раз, когда кто-то доброжелательно отзывается о так называемом современном искусстве.
– Ладно, – сказал я.
– Оно – дело жуликов, психов и дегенератов, – продолжал он, – и то, что многие теперь принимают его всерьез, служит для меня доказательством, что весь мир сошел с ума. Ты согласен со мной?
– Конечно, конечно, – сказал я.
– Вот и Муссолини того же мнения. Ты ведь тоже преклоняешься перед Муссолини?
– Так точно, – сказал я.
– Знаешь, что Муссолини сделал бы в первую очередь, если бы пришел к власти в этой стране?
– Никак нет, – сказал я.
– Сжег бы музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом нашел бы слова, которые правдиво описывают нас всех, в прошлом и настоящем, и заставил бы нас признать эту правду о себе. А потом приказал бы увеличить производительность. Или честная работа, или касторка!
Год спустя я наконец решился спросить его, в чем же заключается правда о жителях Соединенных Штатов, и он ответил:
– Испорченные детки, которым не хватает точных и понятных приказов от сурового, но справедливого отца.
* * *
– На рисунках все должно быть так, как на самом деле, – сказал он.
– Так точно, – сказал я.
Он указал в сторону модели клипера, маячившей на каминной полке где-то в неясной дали.
– Это, друг мой, «Повелитель морей», который на одних парусах мог идти быстрее, чем большинство современных грузовых судов[51]! Вот так вот!
– Так точно, – сказал я.
– И когда ты изобразишь его на той чудесной картине, на которой будет нарисована моя мастерская, я буду проверять это изображение с лупой. И на какую бы снасть в такелаже я ни указал пальцем, ты должен будешь сказать мне, как она называется и для чего предназначена.
– Так точно, – сказал я.
– Пабло Пикассо на такое не способен.
– Никак нет, – сказал я.
Он снял со стойки винтовку, «Спрингфилд» под патрон 1906 года, состоявшую тогда на вооружении в пехотных войсках США. Там же висела и винтовка «Энфилд», состоявшая на вооружении в пехотных войсках Великобритании – наподобие той, из которой его, вероятнее всего, и застрелили.
– А изображение этого безукоризненного орудия убийства на твоей картине должно быть настолько правдоподобным, – сказал он, имея в виду «Спрингфилд», – чтобы я смог его зарядить и выпалить по грабителю, забравшемуся в дом.
Он ткнул пальцем в небольшой выступ на дуле и спросил меня, что это такое.
– Не могу знать, – ответил я.
– Штифт штыкового крепления, – сказал он.
Мой словарь обогатится втрое, вчетверо, пообещал он мне, и начнем мы с деталей винтовки, у каждой из которых имеется свое название. От этого несложного перечисления, обязательного к изучению для любого новобранца, продолжал он, мы перейдем к каталогу костей, сухожилий, органов, трубочек и веревочек в теле человека – обязательному к изучению для любого студента-медика. Обязательному и для него самого в бытность подмастерьем в Москве.
Он заверил меня, что из изучения сперва простой винтовки, а потом головокружительно сложного человеческого тела я извлеку духовный урок – ведь именно для уничтожения тела винтовка и существует.
– Что здесь добро и что – зло, – спросил он, – винтовка или этот скользкий, трясущийся, хихикающий мешок с костями?
Я ответил, что тело – добро, а винтовка – зло.
– А известно тебе, что эта винтовка была разработана для американской армии, для защиты нашей чести и нашей родины от злобных врагов?
Тогда я сказал, что это зависит, чья винтовка и чье тело, и что и то, и другое может представлять и добро, и зло.
– И кому принадлежит последнее слово в этом вопросе? – спросил он.
– Богу?
– Да нет же. Здесь, на Земле.
– Не знаю, – сказал я.
– Художникам. И писателям, в том числе поэтам, драматургам и историкам, – сказал он. – Они – судьи в Верховном Трибунале Добра и Зла, и мое место – среди них. Как знать, может, и тебе когда-нибудь удастся стать его членом!
Вот это, я понимаю, мания морального величия!